В очерке «Гудка» (1868), примыкающем мо своей тематике к циклу, составляющему «Нравы,..», Успенский делает новый шаг в художественном осмыслении, современной жизни. И опять анализирующая сила этого рассказа проявляется не только в прямом слоне повествователя, но в не меньшей степени в тонкости художественных ассоциаций. Художественно-ассоциативный ряд возникает уже в самом начале рассказа в уподоблениях «физиономии» полицейской будки- «беседкам с колоннами и куполом, которые встречаются на лубочных изображениях иностранных вилл», и тем храмам муз, которые обыкновенно изображают па занавесях провинциальных театров. Уподобления эти глубоко пародийны, ибо полицейская «кутузка» заведомо не может быть ни идиллическим местом отдыха, пи «храмом муз»; они тут же снимаются введением «антир-маптических» подробностей вроде набитых соломой громадных калош будочника Мымрецова, замещающих «лебедей, плавающих перед иностранной виллой».

Однако в авторской иронии — ключ к глубинам художественного смысла. Автор ставит читателя в положение зрителя, наблюдающего каждодневное трагикомическое действо: здесь, в будке, произносят свои монологи люди, погрязшие п пьянстве и грехе, и мелочных заботах о куске хлеба, здесь разыгрываются житейские драмы, здесь затравленный человек открыт как па духу.

Автор постепенно расширяет художественное пространство рассказа, и перед читателем возникают новые картины своеобразной мистерии буден. Человек в этом мире затравлен, ему некуда уйти от преследующей его роковой силы, и силой этой оказывается отчужденная от всего человеческого государственная власть.

Голоса страждущих не находят отклика, закон глух к их призывам. В результате некоего естественного отбора в роли исполнителя закона оказывается духовно и физически искалеченное существо, чей убогий умственный капитал давно «раскраден нищетой и военной муштрой». Правило «тащить и не пущать», которым неукоснительно руководствуется будочник Мымрецов, пс содержит ничего человеческого, ибо оно абстрактно, мертво, не корректируется личным нравственным чувством и потому абсолютно игнорирует все живое в его собственных потребностях. В погоне за «шиворотами» Мымрецов страшен в своей безликости, тупой безжалостности. Не ощущая человеческой связи с жертвами закона, Мымрецов испытывает только постоянный страх не упустить «шиворот».

Но она, эта связь, существуя вне убогого сознания, проглядывает в общности страданий и неопределенных надежд: «Мымрецов объясняет... молитвы и собирание пятачков тем, что скоро он пойдет в свою сторону. Он ждет, пока у него перестанут ныть кости, руки, ноги... Он ждет, пока у него отойдет хрипота в груди, мешающая ему свободно дышать, и тогда он непременно уйдет к своим...»

Отец героя из «Наблюдений одного лентяя» (1871) вопрошает, обращаясь к богатому соседу: «Надел ты, дурак, мундир, нацепил медали, послы к тебе персидские приехали, к ослу лапочиому, барана ТЫ им зарезал, тысяч десять в утробу ты им всыпал, а потом что? ...Ведь снимешь же ты, мочалка глупая, мундир-то! И медали ты положишь ведь когда-нибудь в суидук; что же для твоей дурацкой души останется? Для души-то для твоей что? Сам про себя-то ты с чем останешься? Отвечай мне! ... Ведь на крышу полезешь с помелом голубей гонять! Для души-то у тебя нет ничего!.. Пузырь! Нсдь это тебя нарочно исказили. Ведь это тебя нарочно приучили, чтобы душу у тебя вынуть, а ты и не видал этого!..»


 





Резче всего эти изменения проступают в образе бывшего рабочего Михаила Ивановича, поднявшегося над сословной ограниченностью благодаря своей внутренней оторванности от всех форм быта. Новоявленный пророк открывшихся ему истин, ГОТОВЫЙ претерпеть ради них псе гонении, Михаил Иванович, пережив пророческий восторг, в итоге испытывает разочарование и терши душевный крах.


Пестрота и нескладица русской пореформенной ЖИЗНИ проявляется в первой части и в самой композиции: истории героев не доведены до конца, некоторые из них оборваны на полуслове. Но поражение и разочарование Михаила Ивановича, дождавшегося «чугунку» и прибывшего по ней в Петербург, в финале как бы уравновешиваются надеждами Нади Черемухиной, и повествование прерывается на светлой ноте.

Две другие части трилогии во многом дублируют первую и друг друга, роль этих повторений, на первый взгляд, в добавлении к общей картине жизни подробностей, примеров, выразительных штрихов. Но в этих настойчивых возвращениях авторской мысли «на круги своя» есть художественная необходимость: все три части повествования
единяст главный его мотив — брожение умов толпы. Автор задастся здесь вопросами: чем движется жизнь в переход» ное время, означает ли слом эпох, разлом исторического времени неизбежность полного разрыва с прошлым или есть такие начала, такие обретения, без которых человеческая жизнь теряет смысл?

Сын, воспринявший отцовские нравственные критерии, жадно всматривается в окружающих людей, задаваясь вопросом о содержании их личной жизни, стремясь найти способ оградить свою душу от вторжения казенщины и бездушного «порядка». «Путь к спасению» открывается ему при встрече со старичком и мещанином, сумевшими предпочесть бродяжничество и ничегонеделание сытости, оседлости и суете, в их попытке «жить не по приказу». И повествователь вполне осознанно становится ряды русских «ленивцев» п чудаков, не желающих приспособиться К жизни, конструируемой ПО законам «порядка». Всевозможные чудачества, ироде покупки бойцового гуся ИЛИ петуха, становятся причудливой формой российского протеста, парадоксальным образом проявляя общественную ситуацию.
Ни повествователь, ни стоящий за ним автор не преувеличивают масштабы обретений личности. Однако, применив критерий наполненности личной жизни человека, ее духовной обеспеченности в новое время, повествователь убеждается в нищенской скудости частной жизни просвещенных и занятых в сфере общественной деятельности людей и на этом основании отвергает какую бы то ни было значимость всех совершающихся общественных перемен: «Как НИ мал угол, откуда я смотрю, однако же и не могу Ив видеть, что среди существующего общественного шума, суматохи и ХЛОПОТ тонкой змеей вьется тоска, разрывающая грудь бессильной злобой, перед которой моя лень — счастие».

Во второй главе — «Воспоминания по случаю странной встречи» — мысль повествователя как бы идет по второму кругу, судьбы дублируются, наблюдения дополняют друг друга, и новые, не отменяя старых, выводят авторскую мысль на новый виток. Повествователь убеждается, что довременное общество во всех его разветвлениях живет «без всякой серьезной и совестливой мысли», и потому незаурядная физическая сила за неимением другого поприща расходуется на всевозможные безобразия (мещанин Федотов С компанией). Необычайно одаренный мальчик из купеческой семьи укрывается от жизни в выдуманном, «сочиненном» им мире (судьба Андрюши). Если применит!. к|)птерий человечности интересов к гак называемому «благородному» обществу, то окажется, что ни любовь, ни сонссть, ни честь не имеют здесь никакого значения.

Из внутренней связи всех этих разрозненных фактов возникает неожиданная трактовка русско-турецкой войны как события, когда единственный раз на памяти повествователя «зашевелилась общественная душа».