Правду сказать, никакой особой "многоукладности" я сегодня в здешней литературе не вижу. Даже "постимперская" регионализация литературного существования, отчасти заметная по издательской практике, выражена еще довольно слабо, а осмыслена и того хуже. Между тем превращение русского в язык негосподствующего меньшинства - скажем, на Украине, в Прибалтике, в Средней Азии, а есть ведь еще эмиграция - ставит новые, совершенно другие проблемы культурного самоопределения, задает рамки иной истории, с необходимостью меняет тональность лирика и оптику повествователя. Фактически несколько групп носителей русской речи живут сейчас в разных обществах, осознают себя в рамках разных культур; это, конечно, не мультикультурализм Австралии или Канады, не вавилоны нынешних Лондона и Парижа, но и не официально-советская ситуация "дружбы народов".

В разделении на прогрессистов и консерваторов, "демократов" и "патриотов", равно как в наличии рядом с ними некоей "коммерческой литературы" как отодвинутого в сторону, малопонятного и малоаппетитного целого (на самом деле, их, со своей поэтикой и публикой, несколько, и совершенно разных!), я тоже не нахожу ничего нового. Это феномены - или фантомы - настолько давние, привычные в отечественных условиях застарелой и жесткой культурной сегрегации, что, кажется, должны были бы уже стать предметом истории, социологии знания, идеологии, власти, исторической социологии (собственно литкритику отечественной выучки делать с коммерческой литературой, как я понимаю, нечего). Я же по своей социологической работе больше знаком как раз не с партийно-ангажированной, а с массово-рыночной словесностью, отчасти занимаюсь ею как исследователь и буду говорить сейчас лишь о ней (только-только начавшую набирать нормальные темпы и объемы переводную литературу как еще одну часть отечественной словесности оставлю пока в стороне, отбор и качество ее думаю когда-нибудь обсудить специально).

Так вот. Многоукладность чего бы то ни было - например, литературы как социального института - все же подразумевает известную развитость, а стало быть, структурированность плюс воспроизводимость этой структуры во времени. Скажем, десяток-другой журналов и газет в пределах каждого "этажа" и "отсека" литературных пространств: не только по проблемному роману, поисковой лирике, авангардной драме, проблематике жанра как такового (ведь именно жанровые трансформации, а не наличие единого СП задают, если угодно, "литературный процесс"), но по фантастике и фэнтези, мистерии "ужасам", "розовому" и "экзотическому", "авантюрно-историческому"

и "фотороману" и т. д. и т. п. Журналов и газет, в которых писатели, социологи, психологи, философы, социальные историки и историки культуры, теоретики литературы и искусства, более квалифицированные журналисты, наконец, просто заинтересованные и опытные читатели обсуждают соответствующую жанровую словесность как проблему (понятно, что от этих дебатов не отгораживаются крупнейшие газеты и журналы общего типа, литературные и научные издания, а уж о периодике, рекламирующей и рецензирующей собственно литературные новинки, просто не говорю).


 







В подобных действительно многоукладных ситуациях возникает, как, например, во Франции, многотомная "История литератур" (да-да, именно так, во множественном числе, и уже в 1963 году, и в солиднейшем издании "Библиотека Плеяды"), где есть главы о полицейском и любовном романе, научной фантастике, песне и т. д. В таких ситуациях, к примеру, о детективе пишут не только писатели - допустим, Честертон и Мориак, Борхес и Оруэлл, Бютор и Моэм, но и такие разные философы, как Габриэль Марсель и Жиль Делез, Эрнст Блох и Теодор Адорно, социологи Маршалл Маклюэн, Эдгар Морен и Зигфрид Кракауэр, культурологи Мирча Элиаде и Роже Каюа, психолог Жак Лакан и теоретик литературы Цветан Тодо-ров... В подобных обстоятельствах "авторская литература" (по аналогии с "авторским кино") давно работает во взаимодействии с массовыми жанрами, языками "жанровой словесности" (по аналогии с "жанровым кино"), как это делали во Франции сюрреалисты и "новый роман", как делали и делают сейчас - всякий на свой лад, называю лишь наиболее интересных -скажем, Мануэль Пуиг и Рикардо Пилья в Ла-Плате, Пинчон в США, Акройд в Великобритании, Орхан Памук в Турции, а Дубравка Угрешич в Югославии. По любому из жанров, подвидов и формул массовой словесности (надо ли добавлять музыку? кино? телевидение? эстраду? дизайн? рекламу? моду?) давно и регулярно созываются конференции, круглые столы, семинары. И никому в голову не придет спрашивать, "интересно" ли это "в профессиональном смысле", "возможен" ли здесь "диалог". Что спрашивать, если интерес и диалог на самом деле и давно есть...

У нас же сейчас (ограничиваюсь заданной сферой) есть лишь очередная начальная стадия какого-то - достаточно робкого, едва заметного и, как выяснилось, очень хрупкого пока - умножения точек на культурной карте: сущее чуть-чуть, не больше, не надо преувеличивать. И - тоже очередная, но уже вполне ощутимая, несоразмерная - тревога, чувство угрозы, растерянность верхушки образованного слоя. Растерянность из-за неподготовленности к работе в "реальном времени", к нормальной рефлексии над происходящим, вернее - как будто бы начавшим происходить. В таких случаях и возникают всевозможные защитные конструкции, переносы на "другого", поиски виновника, образы врага и проч. Среди этих призраков - ни сном, ни духом не ответственная за подобные страхи массовая словесность (у нее страхи - свои).


И это, конечно, плата. Плата за многодесятилетнюю параноидальную сосредоточенность на прошлом, с одной стороны, и вполне практичное угождение начальствующим однодневкам, с другой. За собственную безграмотность, спесь, равнодушие, нарциссизм. За отделение литературы от науки, а их обеих - от девяти десятых современной культуры, по-прежнему именуемой "коммерческой". За изгнание современности (включая желаемую и десятилетиями, пусть из-под полы, реально читавшуюся при всех цензурах неклассическую словесность) из средней и высшей школы. За неспособность видеть и ставить сегодняшние проблемы. За всегда опаздывающую подражательность не только ответов, но и самих вопросов. За неразвитость, сплющенность, сби-тость в один грязный, но теплый ком всего устройства самостоятельной, неподнадзорной и неподопечной жизни. За привычную и, в конце концов, полюбленную-таки бедность, когда даже одиночные проблески чего-то другого приобретают в иных умах угрожающие черты криминала и массы. За боязнь сложности. За вечно зеленый виноград. За неготовность быть обществом.