Вернемся к герою - палачу и предпринимателю. Откуда такое парадоксальное соединение и чередование двух мало общего имеющих между собой "профессий"? Все дело в случайности и необоснованности происходящего, считают романист и его читатель.
Как предприниматель становится палачом, и наоборот, так бывший вольнодумец, отсидевший в крепости, потом отстаивает смертную казнь для революционера.
Купчик и его приказчик оказываются среди марксистов. Изготовитель и продавец лаптей пьет чай с директором народных училищ, который затем легко находит общий язык с деревенскими полуграмотными родственниками.

А его малолетний сынок, выдернутый из-под колеса коляски императора, грозит тому пальцем, став же взрослым, готовит на него покушение. Все удивительно связаны друг с другом, друг к другу вхожи. Эта тотальная "вхожесть", которую следует воспринимать как самостоятельную социальную категорию, - характеристика не столько исторической, бывшей действительности, сколько современной.

Героев все время что-то затягивает, обрекает на ту или иную деятельность или соседство. Это "что-то", принимающее вид то любовной связи, то знакомства, то отчаянья от болезни или просто усталости от студенческих занятий, можно назвать Богом или роком (имя может быть каким угодно). Вот Его-то власть мы чувствуем всегда, когда что-то делаем или, точнее, делают с нами. Вот Оно-то знает, для чего все творится. И это Его знание на фоне нашего общего незнания нас унижает.

Болезнь и дефекты речи, в дополнение к семейной неопределенности, - три формы проявления униженности беловских героев. Все три имеют отношение и к незнанию (как вылечиться, как правильно говорить, чье дитя), и к его следствию - немощности.

Они кашляют, задыхаются, калечат органы и конечности, худеют. Кто не унаследовал болезнь, тот хотя бы простужается, валяется в постели. Герои физически неполноценны, все время на пороге уничтожения.
Они об этом знают, по своей склонности к самооценке, и то сами сказываются больными, то болезнью объясняют отсутствие друг друга. Даже зашифрованное письмо революционеров: "сестра опасно больна", - сейчас же приобретает принципиальный для романа смысл.

Другое отражение общего невладения собой и обстановкой - косноязычие героев. Для тех, кто собирается решать судьбы России, невладение ее языком многозначительно. Впрочем, косноязычие политических лидеров - привычное для нас дело. С прошлого века тут мало что изменилось, если верить К. Белову.

Различны причины косноязычия его героев: от болезни (больной зуб, простуда) и старости до происхождения - национального, социального (симпатичная аристократическая картавость).

Герои шепелявят, гнусавят, заикаются и т. д. Параллель фонетическому несовершенству речи - оговорки, прямое проявление все того же невладения правилами, как и фактами: для героев естественно спутать автора цитаты, Пушкина - с Фетом или наоборот.





 






Особенную роль, конечно же. играет картавость. Словно бы знаменитая примета ленинской речи распространяется по России, но не вперед в исторической перспективе, а назад, когда то, как говорил Ильич, было еще никому не интересно.

Но, по К. Белову, не ленинскую картавость стоит узнавать в чьей-нибудь, а сам Ульянов, Ленин потом, усваивал общее небрежное, неряшливое отношение к жизни и ее речи. В малолетстве своем Ильич, как он показан в романе "Палач", еще не картавит, а, напротив, напирает на раскатистое "ррр", читая на семейном торжестве басню Крылова: "Воррроне где-то Бог послал кусочек сыррру..."

Выбор басни (романистом, конечно) неслучаен. (Саша Ульянов читает героическую думу Рылеева.) Она традиционно для русской литературы дает пример невладения собой и окружающей действительностью. Вспомним рассказ Чехова "Дом с мезонином".

Но вот какую неожиданную роль играет в романе созвучная его читателям недовоплощенность судеб известных героев. Любой исторический романист мечтает или делает вид, что мечтает, о повествовательной "объективности". В наше время она вдруг оказывается возможной.

Психологически трудно избежать однозначности оценок в отношении правителя. Писатель ведь тоже человек, один из нас, у него с получившим власть свои счеты. Тем более - читатель: сочувствия к деспоту он, пожалуй, и не простит. Другое дело - если будущий деспот еще маленький и страдающий человек.

Но благодаря мотиву незнания будущего, о его штрафах и наградах, в романах К. Белова становится возможным щемящее чувство сострадания и по отношению к тем властью уже пользуются, интригуют, предают товарищей детства или любимых учителей. Или же во имя пылко усвоенных идей льют кровь невинных жертв. Да они тут все жертвы, попавшие, влипшие в скверную и очень печальную историю. А они об этом даже не догадываются.

Читатель исторического романа беловского типа вслед за его автором не только узнает знакомые лица, но и отождествляется с ними.

Нам стало известно, что в основе очень правдоподобного, то есть подходящего герою по характеру, дневника Александра Ульянова - юношеский дневник его описателя. Туда же вкраплены и ранние стихи К. Белова, по-современному вытянутые в прозаические строчки.

Имеет ли он право на такое очень личное вмешательство в историю? А почему бы и нет, если чувствует себя попеременно то любым из Ульяновых, то любым (как и любой) из царской фамилии или их министров.

Что же касается принципов построения повествования К. Беловым, то можно предположить только одно: видно, наше время располагает к написанию исторических романов не результата, а вечного кануна. Романов, в которых самые главные события вот-вот должны произойти, но отодвигаются все дальше и дальше (до бесконечности) в будущее. Это ожидание тревожно. А пронизанная им действительность загадочна, непостижима и не поддается рационализации.