"Господи, накажи меня как угодно, возьми, сколько Тебе надо, лет моей жизни, возьми мое здоровье, силы, возьми ту избушку - возьми все, только пусть он живет"; "Отведи от нас беду, Заступница. Пусть мы грешные, пусть мы живем без закона и без любви, дитя не должно расплачиваться за родительские грехи. Я согласна страдать сколько потребуется еще, я знаю, просто так ничего не бывает и я была наказана за свою холодность, но только не дай совершиться беде, огради его от зла", - так молятся герой повести и его жена. И не только в минуты наивысшего страха за судьбу ребенка - постоянно они ведут себя так, будто мира иного нет вообще, будто все заканчивается здесь, и смерть - это ужас и зло, бездна, а не новое рождение, не приход к Богу.

Но ведь Бог не надсмотрщик, Он вообще не наказывает - в таком понимании - никого, ибо Бог есть любовь, и от нас Ему ничего не надо, кроме ответной - свободной - любви. Как точно написала недавно Т. А. Касаткина ("Теодицея от Ивана Карамазова" - альманах "Достоевский и мировая культура", 1996, № 7): Бог лишь указывает человеку ясную и прямую дорогу, по которой надо идти (указывает каждому, просто многие не хотят видеть или уверяют себя, что не видят), и если человек при этом идет окольными путями, уходит на обочину и проваливается в яму - кто его наказал: Бог или он сам себя? "Я много грешил, и за это Бог меня наказывает", - вот одна из формул веры, основанной на страхе (и на подсознательном убеждении, что если б удалось как-то спрятаться от всевидящего Божьего ока, то и наказания бы можно избежать). А страх возникает там, где нет или где мало любви и надежды, это знал еще царь Давид (Псалом 72).

Что за ликбез, - может ответить мне автор повести, - я все это прекрасно знаю, не знают этого мои герои. Но тогда хоть где-то мироощущение автора должно было сказаться - увы, кругозор героев замыкает повествование.

Долгое время, однако, не решался сформулировать такой свой вывод - все думал, может, наоборот: мое внутреннее состояние - причина вызванного повестью раздражения, пока не прочел в упомянутом "круглом столе" "Вопросов литературы" уже прямое, не художественное (предполагающее разные трактовки) высказывание Алексея Варламова. Оно поразило меня необычным для молодого человека сочетанием озлобленности и растерянности. "...Время перестройки было с самого начала поразительно фальшивым", "сколько было тогда шумихи вокруг полубездарных, ныне благополучно забытых романов, сколько словоблудия, шельмования и брани", писатели "добровольно выстроились в две шеренги: напра-, нале- и принялись друг друга оплевывать", "в условиях рынка мы оказались деморализованы", "русская литература с ее традициями... пошла по миру, как нищенка с протянутой рукой". Удивительно. Это перед кем же русская литература стоит с протянутой рукой? Вышли и выходят замечательно изданные книги авторов, о которых мы только слышали в дни нашей молодости или не мечтали иметь дома больше, чем на день, изданы или запускаются в производство новые собрания сочинений классиков (Гоголя, Достоевского, Пастернака, Набокова, Булгакова и еще многих), включающие тексты, десятилетиями утаивавшиеся от "простого читателя", и комментаторам их уже не надо проявлять чудеса изворотливости, чтобы остаться верными науке, - впервые появилась возможность читать и трактовать классику не в прокрустовых рамках советского литературоведения, а в ее подлинных глубочайших смыслах - и преподавать ее по-настоящему в школах и вузах, молодые специалисты готовят замечательные новаторские учебные пособия для этого... Скажу более: это перед ней, русской литературой, стоят с протянутой рукой многие современные авторы - не секрет ведь, что основной "изюминкой" большинства нынешних постмодернистских сочинений являются обыгранные фраза, эпизод, сюжет из классики (не говорю уж о римейках) - и пусть обыграны они остроумно и переосмыслены, но ведь если ты пустил деньги в рост, негоже забывать, что тебе, бедному, дал их тот, у кого они всегда есть. А положение нынешнего поколения литераторов - конечно, трудное, но ведь когда оно было легким у настоящих писателей, и неужели свобода писать все, что диктует тебе вдохновение, не зашифровывая это и не пряча под половицу, - не стоит всего остального?

После этого выступления А. Варламова я с горечью убедился, что мое впечатление от его повести верно...





 





Несколько иной случай - рассказ Г. Петрова "Царство земное и небесное" ("Новый мир", 1996, № 2). Рассказ хороший, добрый, местами трогательный до слез, но... уж слишком сильна в нем тенденция, уж слишком разведены в разные стороны великая княгиня Елизавета Федоровна и ее родственники, члены царской семьи, сброшенные в шахту под Екатеринбургом (эта чудовищная казнь - сюжетный центр рассказа), - и все другие персонажи... Да, действительно, то было великое злодеяние, да, великая княгиня Елизавета - новомученица, святая, канонизированная Русской Православной Церковью, но о святых пишутся жития, и там нет такого черно-белого разделения. Хотя рассказ Г. Петрова вроде бы не о ней, а о деревенском мальчишке Кузьме, свидетеле измывательств над царскими родственниками, которому с детства был голос - искать Царствие Небесное, и о его долгой затем жизни при советской власти и последних днях в приюте для престарелых. Но и его характера в рассказе нет, а есть говорящие правильные слова светлые образы и злодеи-палачи, а также сильное желание автора растрогать читателя. Но от растроганности до светлого умиления - дистанция такая же, как от сентиментальности до любви.

Надо сказать, впрочем, что в тех случаях, когда происходит пережим авторской тенденции, не спасают даже юмор и ирония. Даже изящная ирония Галины Щербаковой, спасительная прежде ("Косточка авокадо", "Love-стория"), не уберегает ее повесть "У ног лежачих женщин" ("Новый мир", 1996, № 1) от сладкой фальши. И это тем более обидно, что идея повести - таинственная духовная сила супружеской любви, только увеличивающаяся от воздействия разрушительных, казалось бы, обстоятельств и являющаяся как бы провозвестником грядущего общения в Царствии Божием - действительно великая и светлая. Но неумение или нежелание автора углубиться в тайну преображения души человеческой в ее ежедневном мучительном борении со злом компенсируется, опять-таки, сентиментальностью, а ее в свою очередь камуфлируют иронией - но все эти усилия видны и доверию читательскому мешают.

Кстати, если у Г. Щербаковой ирония не компенсирует слащавости, то в откровенно постмодернистском варианте "Идиота" - "Жар-птице" Алексея Слаповского ("Волга", 1995, № 2-3), повести о современном Мышкине под странным именем Авизо, ирония не в состоянии затушевать удивительные прозрения о единстве людей (выражающемся порой именно в желании причинить страдание близкому человеку) - так что все произведение оставляет какое-то неопределенно-двойственное впечатление. Впрочем, может быть, таков и был замысел автора. Во всяком случае, можно констатировать явное ослабление эффективности иронии (прежде столь мощной) в современной прозе - выдохлась, больше не работает? Даже в рассказе такого писателя, как Е. Попов, - "Лоскутное одеяло" ("Континент", 1995, № 83) - она не может скрыть боль. Но это, впрочем, отдельная тема.

Возвращаясь же к повести Галины Щербаковой и к теме данной статьи, отмечу один эпизод, показавшийся мне характерным для произведений "учительного" ряда. Одному из героев, воинствующему атеисту (несмотря на трогательную любовь к жене) и пенсионеру, в прошлом ортодоксальному обкомовскому работнику Евгену Сороке снится сон: "Он идет по пустыне, а навстречу ему Бог. - Я тебя не признаю! - кричит ему [так в тексте. - К. С.] Сорока. - Я тебя тоже, - отвечает Бог и проходит мимо. Сорока кричит и плачет во сне от испуга и одиночества". И хотя плачет здесь именно Сорока-Петр, но кто же оказался предателем?

Пожалуй, когда я писал выше о том, что каждый текст несет свою правду, то не учел одного обстоятельства: большие писатели умеют совмещать в своем произведении несколько правд. Замечательный пример тому - рассказы А. Солженицына, напечатанные в минувшем году в № 5 и № 10 "Нового мира". Особенно хотелось бы выделить в этом смысле рассказ, парадоксально - и не случайно, конечно, - названный "Эго". Повествуется в нем о том же 1918 годе, что и у Г. Петрова, только о другом событии - Тамбовском крестьянском восстании. И говоря о расколовшем народ трагическом противостоянии, Солженицын пишет о зверствах и с той, и с другой стороны, о том, что, разрастаясь, зло приводит только к "разъярению мести" и у тех, и у этих. Конечно, симпатии его на стороне восставших, ибо они жертвы, но при этом не утаиваются никакие факты (первая часть рассказа написана в стиле исторической хроники) и нет нажима на читателя. Мало того, показывая судьбу фактически предателя Эктова, перед невыносимым давлением на Лубянке не устоявшего и выдавшего советской власти восставших, автор побуждает нас, переживших вместе с героем весь этот ужас выбора (сотрудничество - или жену на растерзание ЧОНу, а дочку - в детдом), спросить самого себя - и, убежден, многие честно ответят: "и я бы..."; а признав такое, ужаснутся и постигнут всю безбожность происходившего тогда. Характерно, что в момент кульминации трагедии -
расправы отряда Котовского, по наводке Эктова, с ничего не подозревающими повстанцами - Эктов как бы исчезает, мы так и не узнаем, убили ли его в этой кровавой каше, удалось ли бежать, остался ли он жить и выполнять следующие поручения чекистов, как полагалось бы по всем законам традиционного реалистического повествования, - его роль в трагедии исчерпана, и он словно бы живьем перенесся в инобытие, в иное время, где нет рождений и умираний. Кстати сказать, и в этом рассказе, и в рассказе "На краях" (там же), и в "Двучастных рассказах" (№ 10) Солженицыну удается именно через судьбу отрекшихся, не вынесших бесчеловечного давления показать - без особо высоких слов, - что советский строй жизни и нормальное существование человеческой души несовместимы. Ни слова о Царствии Небесном нет на страницах этих рассказов Солженицына, но я бы отнес их к литературе "нового реализма" с большей уверенностью, чем рассказ Г. Петрова или повесть А. Варламова.

Кстати, очень интересной кажется мне "встреча" двух авторов, которых критика чаще разводила, чем соединяла, - А. Солженицына и Г. Владимова. Читая рассказ-повесть "На краях" - о судьбе крестьянского сына Ёрки Жукова, отданного сначала в ученики скорняку в столицу, потом попавшего на Первую мировую, оттуда - в красную конницу и на подавление Тамбовского бунта, затем постепенно выдвигавшегося все выше и оказавшегося главным на Халхин-Голе (вот только тут, прошу прощения за "сообразительность", я догадался, о каком Жукове идет речь!), непроизвольно вспоминаешь другое произведение о генерале - роман Г. Владимова. Тем более, что и Жуков не может, обдумывая на исходе жизни свои мемуары, постоянно не вспоминать Власова: не вспоминать о том "конце октября, когда Жуков, Рокоссовский (да и Власов же) остановили немцев на дуге от Волоколамска до Наро-Фоминска", а потом последовало самодурское сталинское требование наступления сразу на всех фронтах - и "клали, клали, клали десятки и сотни тысяч в бесполезных атаках. (Среди них - и 2-ю ударную армию Власова сгноили в болотах Северо-Запада и бросили без помощи - но вот об этом писать уже никому никогда не придется, и лучше забыть и самому ", потому что, как формулирует он уже по другому поводу, "нецелесообразно. Не помогает коммунистическому партийному делу. А мы прежде всего - коммунисты".) Предмет отдельного разговора - отчего произошло столь знаменательное совпадение в выборе темы у двух больших художников, мне же важно здесь подчеркнуть (ввиду основного вывода статьи, о чем чуть ниже) сам факт подобного совпадения.