Если в творчестве Фоменко тендерный аспект взаимодействия с миром хотя и присутствует, но все же не является главным, то в рассказе Марии Арбатовой "Аборт от нелюбимого" именно он выходит на первый план. "Абортная" тема не новость для современной русской женской прозы. "Делос" Натальи Сухановой, "Отделение пропащих" Марины Палей, "Сексопатология" Ольги Татариновой, "Ген смерти" Светланы Василенко - вот далеко не полный перечень произведений, в которых авторы обращаются к этой теме, до недавнего времени находившейся под негласным запретом, по-разному осмысляя ее и сопрягая с различным кругом других проблем: экономических, общесоциальных или метафизических. Отличие рассказа Арбатовой в том, что он являет собой попытку взглянуть на мир сквозь тендерную призму.

И первое, что вызывает протест у автора (рассказ написан от первого лица, и автор здесь практически не дистанцируется от своей героини), - это, так сказать, "мужчиноцентризм" существующей культуры, который "приговаривает женщину к второсортности": "Фаллократический бог ставит мне отметки, и я начинаю видеть в нем мужчину с детскими кубиками, который пытается удерживать меня не своей любовью, а своей властью". По сути, автор в художественно-публицистической форме фиксирует то, что является одним из центральных выводов тендерных и феминистских научных работ: "Эталоном способностей, умственного и душевного развития в современной психологии являются мужские способности и развитие, и женщины, как правило, оцениваются в исследованиях по мужским меркам: эмоциональности, мол, в них больше, чем в мужчинах, логичности меньше и т. п.

Мужчина, таким образом, выступает нормой человека вообще, судьбою женщины при таком подходе становится как бы аномальность" (Анна Яковлева, "Женщина в маскулинной культуре: возможен ли диалог?")17. И, стремясь разрушить сложившийся тендерный стереотип, ограничивающий психологическое пространство женщины и направляющий ее энергию по строго отведенным каналам, Арбатова прибегает к методу перевертыша: "Оленихи, на которых экспериментировали обезболивание при родах, тут же бросали свое потомство. Женщина повязана с мирозданием болью и кровью, мужчины только спермой. Чтобы чувствовать себя эмоционально полноценным, он изобретает бессмысленные поводы для боли и крови. Но они привязывают его к бессмыслице, а не к мирозданию. Трогательно глупый мужчина со своими вечными детскими кубиками..." Иерархическая пирамида переворачивается: верх превращается в низ, главный во второстепенного, тот, кто традиционно расценивался как логос, оказывается носителем и провокатором всяческого хаоса, а его пресловутая рациональность "трогательной глупостью". Безусловно, мы имеем здесь дело с явным биодетерминизмом, но противоположного традиционному знака. Надо сказать, что метод перевертыша весьма продуктивен как тактический прием. Так, пародия позволяет выявить изъяны пародируемого, создание противомифологемы дает возможность увидеть несостоятельность мифологемы "традиционной". Как писала Глория Стайнем в своей работе "Если бы Фрейд был женщиной": "Я давно полюбила эту игру в "перевертыши" и пользуюсь ею как очень полезным инструментом. Такая техника не просто развивает эмпатию, но часто помогает обнаружить глубоко сидящие в нас предрассудки и консервативные установки. Вообще, чем сильнее предрассудки, тем жестче установки, и тем более ярко демонстрирует их инструмент подмены" (перевод с английского Д.Викторовой).

Но на уровне стратегическом тактический прием уже не срабатывает. Ибо если мужчина, восседающий на вершине иерархической пирамиды, подавляет женщину, то не очень-то способен осчастливить ее и сброшенный с пьедестала. В дихотомическом, жестко бинарном мире мужское и женское пространства борются друг с другом за саморасширение, и парадоксальным образом это приводит к усыханию, сужению этих пространств. Сужается и обедняется пространство мужчины. Причем и в том случае, когда он стремится резко сократить дистанцию между собой и женщиной (насильственно привязав ее к себе), и в том, когда пытается максимально дистанцироваться от нее вплоть до разрыва всяческих связей. Так, несмотря на то, что персонаж, обозначенный в рассказе как "соавтор беременности" главной героини, "знает точно, что сделал все, чтобы вы [то есть героиня. - Н. Г. ], холодея, пересчитывали календарные дни и в ужасе просыпались по ночам", тем не менее его, так сказать, экспансионистский замысел не срабатывает, удержать женщину при помощи беременности не удается. Ибо иерархизированный мир "организован так, что проще убить, чем вырастить".





 






Потенциальное совместное пространство, в котором мужчина совместно с женщиной мог бы продолжить себя, уничтожается: неродившегося ребенка убивают, а незадачливый "экспансионист" напрочь исчезает со страниц рассказа, ибо "все, что он делает вне постели, вызывает... устойчивую скуку". Но и попытка мужчины расширить свое индивидуальное пространство за счет полного дистанцирования от женщины, также ведет к солипсической самозамкнутости, и его "я", лишенное взаимодействия и энергообмена с "не-я", тоже обедняется и усыхает. Как это происходит с другим персонажем рассказа "любимым" (в отличие от предыдущего "нелюбимого"): "Для того, чтобы любить женщину, нужна отдельная жизнь. Я не могу любить женщину кое-как, ведь надо еще работать, писать, становиться самим собой [подчеркнуто мной. - Н. Г.]. Я боролся за свою независимость от женщины, и я победил... Ты борешься не за независимость от женщины, а за независимость от женственности в этом мире и в тебе самом...".

По сути, попытка любимого мужчины очистить свой "психический ареал" от присутствия в нем противоположного пола, стать самим собой, то есть довести свою дифференцированность до степени полной самостоятельности, весьма напоминает то же самое, что проделывает (уже на физическом плане) героиня по отношению к "нелюбимому соавтору своей беременности", "очищаясь" от последствий своего "общения" с ним и убивая его ребенка. (Не случайно аборт в просторечии именуют "чисткой".) И это убивание в себе "другого" (психическое ли, физическое) не проходит бесследно для убивающего: у него блокируются те психические каналы, через которые он может выйти в мир и мир может войти в него. Он оказывается загнанным в самого себя, замурованным в собственной непроницаемости, хотя на самом деле "он нуждается только в том, чтобы его любили". Сужается пространство женщины. Ибо развенчание "мужчиноцентрической", "фаллократической" мифологемы и водружение на ее место мифологемы "женоцентриче-ской" ничего не изменяет в самом принципе иерархизма: меняются лишь маски, знаки, обличия, сама же иерархия остается незыблемой. Перевертыш оборачивается новой несвободой. Иерархизированный мир, лишь получивший новую подпитку от рокировки внутри него фигур, давит не только извне, но уже и изнутри: "Я ненавижу этот мир, но сегодня он сильней меня даже внутри меня, и я сижу на железной больничной койке... и жду, согласно субординации этого мира. И я могу бросить ему вызов только ценой своей биографии, по которой он тогда проедет как танк, отвратительно гремя гусеницами. И инстинкт самосохранения побеждает во мне инстинкт материнства". И женское пространство сужается до больничной койки, до абортного кресла, "в котором комфортно чувствуешь себя только под наркозом".

Игровой метод, построенный на опровержении главенствующей парадигмы, будучи, как об этом уже говорилось, важным тактическим приемом, на уровне "стратегическом" обнаруживает свою недостаточность. Ибо находится в лунной зависимости от этой главенствующей парадигмы, которая уже содержит в себе потенциальную модель самоопровержения, контролирует ее и не дает игроку-бунтарю выйти за пределы утверждения-отрицания, подсовывая ему те контрходы, которые будут работать не на игрока, а на бесконечное, хотя и многовариативное, движение по замкнутому кругу: "...от детских игр на краешке любви и свободы наше бедное, недолюбленное родителями поколение не вылечится ни перемещением во времени, ни перемещением в пространстве. И, не доигравшие в детстве, мы доигрываем в зрелости и будем играть в старости. И это трогательно, омерзительно и неразрешимо".


Впрочем, существует еще один вариант - не подчинение и не господство, а нечто иное, пожалуй, самое трудное: "И что, никаких других вариантов? Ну почему. Есть еще вариант любви... надо попробовать выйти из сценария. Вы же драматург, вы же должны уметь! Я не умею. Но я попробую..."