Как пишут П. Вайль и А. Генис в статье "Уроки школы для дураков", "окружающий мир и герой существуют в разных измерениях. Их реальности накладываются, просвечивают одна сквозь другую. Результат этого совмещения - рефракция, придающая тексту зыбкий характер сновидения, в котором логика замещена произволом подсознания". Сквозь разлитый по страницам абсурд, идиотизм жизни вдруг иногда проглядывает нормальный мир, напоминая, что он все-таки существует, и давая читателю "передохнуть".

В тексте "Школы для дураков" почти все возможно. Например, на страницы, посвященные железной дороге и контейнерам, врывается фрагмент с совсем другим настроением. Действие словно бы переносится в Японию XIII в., а вернее, на традиционную японскую гравюру. Тут же цитируется хокку:

Цветы весной, кукушка летом.
И осенью - луна.
Холодный чистый снег зимой.

Суета остается где-то далеко, а разговор ведется о таких простых, но таких важных и, наверное, единственно заслуживающих серьезного отношения вещах: "...У нас зимой всегда снегу хватает, в январе не меньше девяти сяку, а в конце сезона на два дзе тянет". В данный момент на станции идет дождь, кругом лужи. "В прошлом году в это время была точно такая погода, у меня в доме протекла крыша, промокли все татами, и я никак не мог повесить их во дворе просушить", - говорит Ц. Накамура, пять минут назад бывший С. Николаевым. - В такой дождь недолго и заболеть, поэтому надо особенно поберечь себя: идя в лавку, надевать на ноги гета, за ужином выпить одну-две порции саке..." Увы, эта идиллия недолговечна. По неведомому закону, которому подчиняется логика текста, нормальная жизнь обрушивается куда-то в тартарары, а нашим вниманием опять завладевают какие-то контейнеры, пижамы - "шили или покупали?"

Норма, как ее понимают герой и автор, а вернее, приближение к ней, опять появляется на первом плане текста во второй главе в одном из коротких "рассказов, написанных на веранде" (рассказ "Диссертация"). Профессор, вдовец, в творческом отпуске пишет докторскую диссертацию и совсем не замечает дальнюю родственницу жены, вдруг нагрянувшую как снег на голову, "имя которой никак не мог вспомнить, а спросить забывал".

Но однажды он случайно увидел, что его родственница по утрам в легком купальнике делает за сараем зарядку. И тут что-то случилось с ним: то ли он влюбился, то ли просто свежим взглядом посмотрел на мир и понял, как он, в сущности, прекрасен. "После завтрака профессор не работал, а занимался какой-то ерундой: достал с чердака два ржавых велосипеда, починил и накачал их, а потом погладил костюм и съездил на станцию за вином... Вечером они катались по шоссе. На велосипедах. Возвратились поздно - с цветами на рулях... Она не знала раньше, что он умеет плести венки и ремонтировать велосипеды".

Норма, по Соколову, это все то, что менее всего может быть опрокинуто и испорчено человеком, то, что менее всего от него зависит и что существует как бы вне его. Человеку же нужно уметь это увидеть и зафиксировать, хотя бы в слове. Такой дар есть у главного героя романа: "...Мне легко бывает отыскивать вокруг себя и в памяти вещи, явления, которые невозможно ни задать на дом, ни выучить. Никто не в состоянии выучить: шум дождя, аромат маттиолы, предчувствие небытия, полет шмеля, броуновское движение и многое прочее".

Норма - это все то, что несет в своих волнах Лета, по-постмодернистски не давая оценок и не вешая ярлыков, просто перечисляя, - все движется с одинаковой скоростью. Автор убежден, что в Лете обязательно потонут оба меловых старика с указующими перстами, потонут "отрывки и обрывки произведений, называемых у нас литературой", которые учеников спецшколы заставляют "с мучительной болью заучивать наизусть", потонет народное оброзование и т.д.




 






А останется очень многое. Едва ли не половина страниц романа посвящена перечислению того, что никогда не уйдет на дно Леты, так как является основой нормальной - не фальшивой, не придуманной, а в высшем смысле реальной - жизни, какой бы сюрреалистической она ни казалась "проницательному читателю". "Перечисление - честнейший, изначальный способ описания", - сказал А. Битов.

Вот домашнее задание, которое дает главному герою Леонардо да Винчи во рву Миланской крепости: "Опиши челюсть крокодила, язык колибри, колокольню Новодевичьего монастыря, опиши стебель черемухи, излучину Леты, хвост любой поселковой собаки, ночь любви, миражи над горячим асфальтом, ясный полдень в Березове, лицо вертопраха, адские кущи, сравни колонию термитов с лесным муравейником, грустную судьбу листьев - с серенадой венецианского гондольера, а цикаду обрати в бабочку..."

Соколов более всего повествует, перечисляет, меньше описывает, почти не рассуждает. Потому так часто фраза у него представляет собой период, потому так любит он нескончаемые ряды синонимов, потому так часто завораживает и писателя, и читателя могучий ритм текста и потому, наверное, так часто появляется на страницах поток сознания. Линейный текст со знаками препинания не в состоянии вместить в себя элементарность и грандиозность данного мгновения данной точки пространства. Поток сознания превращает конечное в бесконечное, плоскостное в пространственное: "Как называется? Называется жизнь".

В связи с тем, как фиксируются в книге мельчайшие подробности бытия, следует сказать несколько слов по поводу набоковского влияния на Соколова, которое постоянно обсуждается в критике. Сам писатель во всех интервью говорит, что к моменту написания "Школы для дураков" еще не читал Набокова: "Похоже, действительно, что сделаешь. Но Набоков висит в воздухе, вернее не Набоков, а этот стиль. Он растворен, может быть, понемногу в других писателях, которых я читал. Но во второй книге я, наверно, успешно убежал от этого".

Теперь нам хотелось бы еще раз обратиться к образам главных героев "Школы для дураков". Один из них - учитель Павел (Савл) Петрович Норвегов - пожалуй, самый обаятельный персонаж романа. Симпатии автора и рассказчика принадлежат ему, хотя уважением товарища прокурора он, например, не пользуется. "Бездельник он, твой Павел, - сказал нам отец, - потому и босяк. Все деньги, небось, на дачу извел, в долгах сплошь, а все туда же - рыбу ловить, на берегу прохлаждаться. Тоже мне, дачник фиговый. У него и дом-то нашего сарая плоше". То, что хорошо для Норвегова, отвратительно для товарища прокурора. Норвегов носит шляпу, какой нет ни у кого, ходит летом босиком - даже в школу, ставит на крышу флюгер вопреки запретам: "Вы из газет сразу узнаете, если что не так, а я по флюгеру ориентироваться буду, куда уж точнее, точнее и быть не может".

Норвегову не дано оценить отношение к себе коллег-учителей, которые, узнав о его смерти, собрали деньги и купили ему приличный, по их мнению, костюм. Вернувшись оттуда, Павел Петрович говорит: "Что принесли в дом мой в последний час мой, что принесли? Шелк и креп принесли, одели в ненавистный двубортный пиджак... О! они нацепили мне галстук в горошек, снимите немедленно".

"Я не ваш! - кричит Норвегов, - и никогда не получал больше восьмидесяти, но то были другие, не ваши деньги, то были ветрогоновы чистые деньги, не запятнанные ложью ваших мерзостных теорий и догм".

Но кто же Норвегов? Если он "не их", то чей? Норвегов - учитель географии, единственный человек, понимающий главного героя. С Павлом Петровичем случилось несчастье: недавно он умер, и поэтому теперь его дом за Летой - на том берегу. Птицы, перелетающие реку, обратно не возвращаются. Но Норвегов иногда садится в лодку, переплывает на этот берег, идет в школу и устраивается в "пункте М" на подоконнике, грея на батарее босые ноги: "...Назло вам - даже и в долинах небытия - стану ходить босой".

Учитель Норвегов вернулся из-за Леты, так как при этой жизни он еще не все успел доделать: у него остался ученик, следующий его заветам; без учителя он совсем один. Часто образ учителя приобретает высокий смысл - так что хочется писать слово "Учитель" с прописной буквы. "Мерцание" имени Павел - Савл, рождающее библейскую аллюзию, поднимает текст на другой уровень: "Я кричу о великом бессмертии великого учителя Савла". Павел - Савл становится едва ли не мифологической фигурой. Ветер, с которым он в очень хороших отношениях, разносит семена из его сада по всему свету. Не раз строчки, посвященные Норвегову, приобретают чисто библейские торжественность и ритм, а история, им рассказываемая ("Плотник в пустыне"), среди других многочисленных реминисценций имеет и отсылку к тексту Евангелия, намекая на то, что Норвегов здесь, на этом берегу Леты, - мессия, к несчастью, понятый лишь немногими.

В уста Норвегова вкладывает автор предсказания о скором пришествии Насылающего ветер. А в нескольких местах романа Норвегов даже ему уподобляется. Глобус учителя географии превращается в настоящий земной шар, вращаемый его рукой: "Дайте мне время-я докажу вам, кто из нас прав, а когда-нибудь так крутану ваш скрипучий ленивый эллипсоид, что реки ваши потекут вспять, вы забудете ваши фальшивые книжки и газетенки, вас будет тошнить от собственных голосов, фамилий и званий... Вам захочется правды... И тогда приду я. Я приду и приведу с собой убиенных и униженных вами и скажу: вот вам ваша правда и возмездие вам".