Из всех произведений, напечатанных в минувшем году в "Знамени", наибольший читательский интерес вызвали "Трепанация черепа" Сергея Гандлевского (№ 1) и "Анна Ахматова и Лев Гумилев: размышления свидетеля" Эммы Герштейн (№ 9). В последнем случае это подтверждено "документально" и выражено в премии, врученной Э. Герштейн издательством "Книжная палата" за произведение, вызвавшее повышенный читательский интерес. Что же касается С. Гандлевского, то тут данные скорее эмпирические, добытые на основании опросов знакомых читателей и критиков, количества просьб от друзей купить или взять в редакции именно этот номер журнала. Довольно давно уже на подобные просьбы о № 1 и № 9 приходится отвечать отказом - кончились. Могу судить и по собственному опыту: обе эти вещи прочел (одну - в рукописи, другую - уже в номере), не отрываясь, и хотя остановки своей при этом не пропускал (как мечтал о своем читателе С. Гандлевский - см. "Знамя", 1996, № 3), но было давно забытое ощущение радости от того, что в сумке или на письменном столе ждет неоконченное хорошее чтение.

Подскажу тем, кто не читал: у С. Гандлевского - автобиографическое повествование о периоде лечения от серьезной болезни, а Э. Герштейн рассказывает об истории взаимоотношений Анны Ахматовой с ее сыном и о тех, кто в этой драме принимал непосредственное участие, - Пастернаке, Осипе и Надежде Мандельштам, Сталине и других, публикует - более пятидесяти писем, отправленных Львом Гумилевым Эмме Герштейн из лагеря.

Если задуматься о природе подобных читательских предпочтений, то в первую очередь, конечно, приходит в голову, что не случаен наибольший интерес сегодня к документу и факту (истории или индивидуальной человеческой судьбы) - вымыслом все уже сыты, и за семьдесят лет тотального советского вранья, и за минувшие десять - вранья "неангажированных" журналистов, политиков, слащавых "Мануэл" и "Тропиканок". Можно пойти дальше и вспомнить Льва Толстого, предрекавшего, что со временем писатели не будут ничего сочинять, а станут лишь описывать реальные факты, - и заключить, что время это уже наступило или наступает... А можно пойти еще дальше и вместе с Павлом Басинским порадоваться торжеству реализма, который вот таким образом пробивает себе дорогу, возвращается к нам обратно на белом коне, изгоняя самозванца-постмодернизм и прочих "уклонистов".


Наряду с процессом, который действительно можно назвать "возвращением реализма" (не о двух же только вышеупомянутых "знаменских" публикациях может идти речь - тут и очевидный успех у читателей и критики романов В. Астафьева "Прокляты и убиты" и Г. Владимова "Генерал и его армия", и включение в букеровскую "тройку" помимо Г. Владимова таких авторов, как О. Павлов и Е. Федоров; лучшие "новомирские" публикации последнего времени - рассказы А. Солженицына (1995, № 5 и 10) и Б. Екимова (1996, № 2) и многое другое), - так вот, наряду с этим все громче разгораются и среди читателей, и среди критиков, и среди склонных к рефлексии писателей споры на тему: что же такое реализм, есть ли он вообще, и даже более: что же такое правда в литературном тексте, и еще более: что же такое правда вообще?

И добро бы подвергали все эти священные понятия сомнению опять же какие-нибудь завзятые постмодернисты, которые, как известно, ничего святого не признают, или Вяч. Курицын со своим "не что, а как" (см. "Знамя", 1995, № 4), - самые разные литераторы вдруг провозглашают подобную крамолу.

Так, С. Гандлевский, выведший всех персонажей своего повествования под реальными именами и за это получивший (наряду с редакцией) раздражительный упрек (упреки?) в недопустимости публикации подобного текста, заявляет со страниц "Московских новостей" (№ 8 от 25/П-З/Ш 1996 г.) по поводу "Трепанации черепа": "Я писал не то, что хотел, а то, что мог. В повести есть некий монтаж вымысла и автобиографии, но читатели все принимают за чистую монету. Каждый из персонажей, выведенных в "Трепанации черепа", говорил мне вполне добродушно, что удались все, кроме него. Думаю, и мой портрет, кем-то сделанный, вызвал бы у меня большое недовольство".

Читаю в "Известиях" (от 29/П 1996 г.) беседу со Светланой Алексиевич - вот, казалось бы, писатель, на протяжении многих лет имевший дело именно и только что с документом. И она признается: "Единственный документ, который не внушает мне недоверия, - это паспорт или трамвайный билет. А что они могут рассказать о нашем времени через сто лет? Только то, что у нас была плохая полиграфия. Все остальное, что мне известно под именем документа, - это чья-то правда, чья-то страсть, чьи-то предрассудки, чья-то ложь, чья-то жизнь" [подчеркнуто мною. - К. С.]. И далее она говорит о том, что мы не знаем правды ни о Гражданской, ни о Великой Отечественной войне. "Мы вот совершенно не знаем, какая страшная была партизанская война. На ней правил маленький князек, если кто-то не угодил или женщина не захотела с ним быть, он мог расстрелять без суда и следствия, что в армии было невозможно. Партизанщина - это страшная вещь, ты не защищен ни уставом, ни законом, ты во власти одного человека, хорошо,
если справедливого. Ореол вокруг партизанщины очень опасен, но мы на этом выросли. Мы существовали в двух правдах. А ведь люди в деревнях часто ставили на одну доску и немцев, и партизан, так и говорили: немцы страшны днем, партизаны ночью. Партизанский отряд - это в принципе хорошая банда". Но, добавлю, разве перестали теперь быть правдой те немногие хорошие книги и фильмы о партизанах, которые мы в минувшие годы выделяли из разливанного моря халтуры? Нет, и, полагаю, сама С. Алексиевич так не считает.

Очень характерно, что в интересной и содержательной подборке "Современная проза - глазами прозаиков", опубликованной в 1-м выпуске "Вопросов литературы" за 1996 год, все участники состоявшегося в редакции "круглого стола" - а среди них были такие разные писатели, как А. Варламов и И. Яркевич, М. Холмогоров и П. Алешковский, Н. Садур и Л. Улицкая, О. Павлов и В. Попов, М. Кураев, Е. Радов, В. Шаров, А. Слаповский- в своих выступлениях ставили перед собой и коллегами вопрос: что же такое реализм, что такое правда в литературе? (Один только О. Павлов сказал очень важную фразу: сейчас "родилась потребность не в правде, на чем росла литература, начиная с Солженицына, а в истине".) Отвечали все, конечно, по-разному.

И действительно, когда рухнула навязанная нам всем "Правда" с большой буквы и в кавычках, выяснилось, что мы не знаем, что такое правда, что такое даже объективная действительность и, следовательно, что же такое реализм в искусстве. Ведь если под "реализмом" понимать "худож. метод, следуя которому художник изображает жизнь в образах, соответствующих сути явлений самой жизни и создаваемых посредством типизации фактов действительности" (Литературный энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1987), то каков критерий этого соответствия и где грань между типизацией факта и его субъективным осмыслением (и "забвением" соседнего факта)? И если реализм - это жизнь в формах самой жизни, то какие же реалисты Гоголь и Достоевский? В годы гласности нам всем стало ясно, что о каждом, даже самом общеизвестном историческом факте можно рассказывать по-разному - и рассказы эти могут оказаться совершенно противоположными, ибо у каждого есть своя правда. То же относится, конечно, и к мемуарам. Вот ведь у такого всеми уважаемого и многими (с радостью причисляю себя к их числу) любимого человека и ученого, как А. М. Панченко, многолетнего друга Л. Н. Гумилева, есть совершенно иной, нежели у Э. Герштейн, взгляд на взаимоотношения Анны Ахматовой с сыном (см. "Звезда", 1994, № 4). Уверен: имей мы возможность узнать точку зрения других свидетелей и участников этой драмы, все они разнились бы.

Но есть же еще и объективная правда, правда действительности! - скажут мне. Но что это такое - правда действительности? Правда, о которой договорились, согласовав свои правды, какое-то количество человек?




 







Сколько? И как быть тогда с правдами других людей? (Практика тут, в сфере человеческих чувств и отношений, ничего не подтверждает, ибо практика у каждого тоже своя.) Но может быть, это правда, обнимающая правды всех людей? Однако такая правда по определению не может быть доступна одному человеку - лишь Богу. Что же остается человеку? Признать неизбывную неполноту своей правды и ориентироваться на то, что доступно каждому человеку, - на Истину. На реальность существования горнего мира, который и подсказывает всякий раз человеку, как ему поступать в той или иной ситуации. Классики наши - которые действительно были реалистами, но именно в таком понимании - хорошо осознавали это. "Никто не знает всей правды", - предупреждал Чехов, а Достоевский так писал о сути проблемы "художник и действительность": ""Надо изображать действительность как она есть", - говорят они, тогда как такой действительности совсем нет, да и никогда на земле не бывало, потому что сущность вещей человеку недоступна, а воспринимает он природу так, как отражается она в его идее, пройдя через его чувства; стало быть надо дать поболее ходу идее и не бояться идеального".

Словами "идея", "идеальное" тогда многие авторы (и Достоевский) - страдавшие, как и ныне, от засилья либеральной критики, готовой окрестить "ретроградом" любого заговорившего о мире ином, - указывали именно на метафизическую реальность.

Позволю себе напомнить, что четыре года назад, в статье "Реализм как заключительная стадия постмодернизма" ("Знамя", 1992, № 9), я уже писал о том, что приходит время нового реализма в литературе. Это могут быть (хочу специально подчеркнуть) самые разные по методам, стилям и авторским манерам произведения, объединять их будет лишь одно: существующий в них художественный мир ориентирован - открыто, а возможно, и в глубоком подтексте - на реальность существования высших духовных сил, Царствия Небесного. Необходима еще одна оговорка: речь не идет о религиозной принадлежности авторов. Писатель может быть верующим, но в силу разного рода личных убеждений в его творчестве это не найдет выражения, и напротив, человек может вовсе не причислять себя к верующим, но творения его только этим горним миром и будут живы.

Произведения, которые давали мне основания для подобных выводов, появлялись уже и тогда, четыре года назад, сегодня их уже довольно много, о некоторых из них, а также о тех, которые, на мой взгляд, лишь внешне принадлежат к ним, и пойдет речь в данной статье. Но сначала еще одно небольшое объяснение с оппонентами.

Оппоненты скажут мне (да уж и говорили не раз): только-только наша литература избавилась от идеологии, как вы снова хотите ее под крышу загнать, сделать нравоучительной, заставить вдалбливать читателю некие "идеалы", иерархию ценностей и правила жизни. А мы уже знаем, выяснили, что ничего этого на самом деле нет, это наследие тоталитаризма, и литература в свободном обществе должна быть лишь эстетической игрой, важно не что, а как.

Но пускай, - отвечаю я, - пускай будет и то, и это, ведь вы же за свободу, господа? Пусть для вас существует лишь та литература, которая - эстетическая игра, радуйтесь ей. Я же позволю здесь себе поговорить об иной, мало того, позволю высказать крамольную мысль, что тысячелетняя российская культурная традиция - литературоцентричная, ведь литература, письменность здесь всегда была средоточием общественной мысли и хранилищем опыта постижения Истины - не рухнула за несколько лет, да и не могла по определению. "Напротив, - как пишет культуролог В. Царев в статье "Евразийство, или Ски-философия растерянности" ("Искусство кино", 1996, № 9), - русская культура на привнесения отвечает устрожением своего культурного генофонда  Изменения в одном поколении при смене поколений парадоксальным образом оказываются препятствием для настоящей изменчивости". Те, кто общается сейчас с молодыми филологами - поколением двадцати- и тридцатилетних, - убежден, подтвердят мою мысль: русская культурная традиция не только успешно продолжается в их мироощущении, в их работе, но и поднимается на качественно новый уровень - благодаря свободе, в которой они начали свою сознательную жизнь, благодаря доступности теперь для них всего богатства русской и мировой мысли.

Но вернемся от приятных прогнозов к дню сегодняшнему и, в частности, к такому болезненному вопросу, как "учительность" литературы.

Вопреки, казалось бы, всему вышесказанному, я отнюдь не считаю, что литература - даже литература реалистическая, в предложенном понимании, - может чему-то научить. Она лишь может открыть глаза на Истину невидящим или не желающим видеть. Высший и классический пример - Евангелие. Христос ведь очень часто в схожих, на первый взгляд, жизненных ситуациях ведет себя совершенно по-разному - так что составить "правила поведения", исходя из этого, не удастся. Как поступить - решает в каждый миг своего существования каждый человек на земле сам, иначе нельзя было бы говорить, что он наделен свободой по образу и подобию Божьему. И решать ему помогут две главные заповеди: любить всем сердцем, всей душою и разумом Бога и любить ближнего, как самого себя.

Из сказанного, надеюсь, ясно, что границы литературы "нового реализма" и литературы "учительной" для меня вовсе не совпадают.

Не говорю, конечно, о разного рода халтурных поделках "с обличением", во множестве печатаемых в националистических или национал-коммунистических изданиях (об этом разговор особый). Речь - о произведениях настоящих писателей. Самое заметное из них - повесть А. Варламова "Рождение" ("Новый мир", 1995, № 7). О ней уже
много сказано, поэтому излагать содержание не буду, скажу лишь, что повесть - о тех путях, которыми идут люди к Богу, написана она человеком безусловно талантливым, и мне очень хотелось, когда я читал ее, чтоб мне все понравилось... Даже убеждал себя, прочитав, что так и есть. Не смог. Мешало раздражение, подспудно накапливавшееся с самого начала. Сперва раздражение вызывал образ главного героя, безуспешно давящего в себе тщеславие и вроде бы смирившегося с тем, что его не "позовут за границу", а потом уже и не желающего этого: суета, лучше общение с родной природой. Это, вроде бы, положительная характеристика. Но за границу "не зовут" по двум причинам: либо потому, что ты ничем в своей сфере не выделяешься и работник средний, либо - это, конечно, относится в основном к гуманитарной сфере, - работаешь ты в русле той отечественной традиции, которая западным ученым чужда и непонятна и потому воспринимается ими как ненаучная или порожденная тоталитарным сознанием. Однако профессиональная деятельность героя нигде и ни в чем не проявляется - а этого просто не могло быть, если бы он хоть когда-то над чем-либо увлеченно работал - значит, верен скорее первый вывод... Далее вызывают отторжение мрачная интонация, пронизывающая всю повесть, и раздражительно-негативная обрисовка большинства действующих лиц. Ребенок - о первых месяцах существования которого и идет в повести речь - зачат героем и его женой без любви, и они вроде бы понимают это, но причину многочисленных болезней и несчастий, обрушивающихся на него еще в материнской утробе и, затем, после досрочного появления на свет, - и родители, и, похоже, автор видят не в этом, а в дурных человеческих качествах, злобе, равнодушии, непрофессионализме и прочих пороках окружающих людей. Но главное, конечно, в другом. Весь роман выстроен на такой мысли: если ведешь себя не как должно, Бог сразу наказывает - в данном случае болезнями ребенка, а как только исправляешься - все становится хорошо, болезни проходят.