В отличие от Искандера, возвратившего своему генералу - хотя бы и на пороге смерти - "пшаду", в отличие от Айтматова, компенсирующего потерю своей идентичности условно-вселенской, космической проблематикой, Ким начал искать свой новый хронотоп в фантастическом полуантичном мире, мире мыслящих кентавров и воинственных амазонок. В "Поселке кентавров" есть занавес, проходя через который, человек может оказаться в том или ином пространстве-времени. Эту метафору можно распространить и на самого писателя, покинувшего волшебный художественный мир, питающийся корейским культурным миросозерцанием (вспомним его первые рассказы, обещавшие приход в литературу замечательного писателя, вспомним "Лотос", "Белку" с их безусловной тягой к восточной мифологии). Своего рода "кентавром" был и сам Ким, "прививший" корейскость к русскости - или, наоборот, русскую почку к корейскому, слово "дичок" здесь, правда, не совсем кстати - ну, скажем, к "древу". И в себе самом, писателе русском, Ким эту "корейскость" то взращивал, то утишал - отсюда и его культурный кентавризм.

В "Поселке кентавров" Ким попытался осуществить прорыв в совсем иные сферы, в связи с кризисом идентичности враз отказавшись и от "русскости", и от "корейскости".

Однако попытка ухода вглубь, в "четвертое" измерение, попытка преодоления кризиса не путем его анализа, "выговаривания", а путем создания совсем иного, не имеющего никаких аналогов и связей с предыдущим, мира оказалась художественно вялой, искусственной, нежизнеспособной. Местами даже смешной - незапланированно! Кимовские кентавры разговаривают на смеси высокого штиля с корневым русским матом - что может быть забавнее...

Почти одновременно с "Поселком кентавров", опубликованном в "Новом мире", Ким напечатал в "Дружбе народов" свои заметки о Южной Корее, куда он вскоре и направился, проведя там несколько лет в качестве университетского преподавателя. Заметки радостные, если не сказать - восторженные; заметки человека, наяву убедившегося в существовании высокой культуры народа, к которому этнически он принадлежит. В этих заметках тоже был намечен путь преодоления кризиса идентичности - но не владея корейским, даже этнический кореец, как выяснилось, этот переход совершить не в состоянии. Айтматов "выбрал" себя общечеловеком, растеряв по дороге даже свой относительно русский язык (популярность его переводов на мировые языки обеспечена в том числе и языковым качеством этих самых переводов) - "выбрать" себя корейцем Ким не смог.

Что же происходит с Кимом дальше?

Он пытается, так же, как и его "соседи по кризису", перейти к новому этапу своей творческой жизни - конвергенция русского и корейского ему в начале пути удалась; теперь он ставит перед собою новую задачу.

В романе "Онлирия", практически оставшемся за пределами литературно-критического комментария, о чем автор открыто сожалел на страницах печати, Ким пытается преодолеть "очередной экзистенциальный барьер" через "моделирование вечного существования после воскресения, проникновение в постапокалиптическое бытие". Анатолий Ким называет свою статью о собственных экзистенциальных барьерах "Смерть - всего лишь порог" ("ЛГ", 1996, 7 февраля). На самом деле роман "Онлирия" сочинялся в Корее, вне "русского дома", не то чтобы в эмиграции, которая, по свидетельствам ее переживших, является своего рода "смертью" себя-самого предыдущего, но тоже - в отсутствии. Сочинение "Онлирии" было попыткой личного творческого выхода, поиском "жизни после смерти" - если, условно говоря, герой искандеровской "Пшады", вспоминая свой родной язык, умирает, ибо вернуться в прошлое, в "детство", в "потерянный рай" своего акме все-таки невозможно, - то герой Кима, в котором внимательный читатель обнаружит множество следов автопсихологической нюансировки, обретает "вита нуова" после условной смерти, каким является глубокий экзистенциальный кризис потери идентичности.

Пройдя через свой собственный апокалипсис (Искандер, кстати, восемь раз на протяжении одного абзаца статьи употребил слово "катастрофа" и производные от него), Ким очутился в постапокалиптическом (личном) пространстве. "Теперь уже, после "Онлирии", - замечает он, - настала такая ясность, что эсхатологический исход для человечества - это уже не какое-то абстрактное предположение, раскрытое нам через Библию, Апокалипсис, а как бы свершившаяся очевидность. Конец мира надо было принять".

Борис Дубин в статье "Интеллигенция и профессионализация" выделяет усиление "мрачного прогноза на будущее" как тенденцию интеллигентского самосознания 1995 года, в сравнении с предыдущим.

"Эмбриональный пессимизм" - у Айтматова.

Гибель героя, крушение его мира - у Искандера.

Экзистенциальное отчаяние "за порогом" смерти - у Кима.

И у Игоря Дедкова, в дневниках, отнюдь не предназначавшихся для печати и опубликованных посмертно в журнале "Свободное слово", бывшем "Коммунисте" (в одном номере с дубинской статьей), куда он приехал, приглашенный, полный надежд, работать - из Костромы - в начале перестройки, читаем:

"Опустошающая, всеохватывающая растерянность. Знакомое, прежнее ощущение: беспомощность, ничего от тебя не зависит".

"Иногда чувствую, как разрастается вокруг чужой мир. И - если б не родные мне люди, если б, точнее, не семья, - жить не стоило бы..."

Дедкову не удалось пройти через свой экзистенциальный кризис - смерть настигла его, когда он не перешел "порога", о котором говорит Ким.

Симптомы настигшего их кризиса совпадают до удивления.

Оба тяжело переживали "неотзывность" своих работ и выступлений, ощущение вакуума, в который попадало слово.

Дедков "не принимал" такой ситуации, а Ким, удивившись, - принял.

Конец мира? Или все-таки - конец прежнего "я"?

В поисках утраченной идентичности - через "экзистенциальное отчаяние" - Ким пришел к жанру мистерии. "Сбор грибов под музыку Баха" соединяет "голоса людей, которые давным-давно прошли путь жизни", при этом автор расценивает этот выход как "космополитический". Уход от "себя-прежнего", разрушение стереотипа советской родины, неудачная попытка идентификации с корейской прародиной привела к итогу, близкому к айтматовскому.

Правда, у Айтматова этот итог, повторяю - идеологический.

Путь "самозванного", "условного космического монаха" Филофея корреспондирует с "космополитическим" путем самого автора.




 





"Я сам избрал для себя отшельническую жизнь в космическом скиту... Когда наш... экипаж... завершив свою программу, должен был возвращаться на Землю, я отказался покидать орбитальную станцию,

перейти в прибывший за нами космический "челнок". Я сделал заявление на этот счет и настаивал на свободе личного выбора.

...Распад советской империи, от чего больно содрогнулся весь мир, оказался мне на руку.

...На Земле меня никто не ждет. Никого у меня нет на свете. Сам я подкидыш, воспитывался в детдоме".

Если на место "детдома" (кстати, и сам Айтматов в детстве как сын "врага народа" там жил) поставить СССР, а этнического киргиза считать "подкидышем" в русской словесности, - то не оказался ли "на руку" писателю и политическому деятелю "распад Советской империи"?

"Подкидыш" воспользовался внезапно предоставленной историей "свободой личного выбора" - и в реальной жизни, и в творчестве, написав свой "космический" роман.

У Кима итог новой идентификации - тоже вроде бы космополитический, но не идеологический, а экзистенциальный. Космополитизм Кима совсем иной выделки: писатель вернулся из корейского мира в русский не просто "гражданином мира", но и с желанием работать внутри русской культуры. Недаром именно у Кима возник проект издания журнала "Ясная Поляна", связанного с Толстым, "оказавшим столь огромное влияние на поколения русских людей и вообще на весь мир: качество духовного развития человечества в какой-то степени определилось под влиянием личности и духа Толстого".

"Человек Толстого" - по Киму - это "хороший человек".

"Надо позвать в Ясную Поляну хороших людей со всего мира - и они отзовутся".

В "доме Толстого" - собрать весь мир.

Но - не уйти в мир из "дома Толстого", как это сделал Айтматов.

У Искандера, тоже прошедшего через горнило идентификации, - итог (пока) в возвращении в "дом" Чегема и в "дом" Пушкина. Одновременно. И тот, и другой "дом" для Искандера - это дом искомой и пока не достижимой гармонии.

Да и какая может быть гармония в постапокалиптическом пространстве?

Итак, поиски новой идентичности у писателей, так или иначе, но связанных с существованием и исчезновением советской империи, были (и остаются) крайне мучительными, и художественно отнюдь не всегда плодотворными.

Идентификация новой, постсоветской литературы проистекает по-разному.

Постмодернистам отечественной выделки было легче других: они создали на руинах советской эстетики зеркальную поэтику. Правда, поэтика эта оказалась удручающе однообразной, и возросший на родных отходах постмодернизм, обнаруживший свою одноразовую исчерпанность, переживает не лучшие времена.

Творческие неудачи Искандера, Айтматова и Кима свидетельствуют о том, что обретение нового "я" в условиях распада прежних структур и институтов, как бы они ни были отвратительны и как бы мы этот распад ни приветствовали, - процесс драматический и болезненный.

Кроме собственно "авторского" кризиса, они очутились и в кризисе аудитории.

Исчезла прежняя публика.

Появились странные нечитающие люди, которые хотят другого: чтобы их развлекали. За решением практических вопросов они обращаются сами к себе, а глобальные проблемы их пока не волнуют.

А ежели взволнуют, они обратятся к социологам, философам, психологам, историкам и настоящим футурологам. Вряд ли они будут думать о судьбах "кассандро-эмбрионов" с томиком Айтматова в руках.

И все-таки полагаю, что иные из вещей, о которых шла речь выше, останутся, если не в литературной истории, то в истории общества (именно поэтому они и напечатаны -- в частности, "Знаменем"). Останутся как документы, свидетельства кризиса сознания и поисков выхода - теми, кто упрямо не уходит из жизни в литературе в момент испытания.

В данном случае меня интересовал не более чем скромный, по моему мнению, литературный результат, а сам - выраженный при помощи литературных средств - поступок. Мне важно то, что в несовершенных, мягко говоря, текстах сказалось - иногда волею, иногда за пределами воли авторов.

Айтматовский Филофей от отчаяния неуслышанности кончает с собой, выходя в открытый космос.

Кончает с собою и героиня одного из последних рассказов Кима "Венера Сеульская" (слышите отзвук соединения несоединимого?).