Осип Мандельштам

1. Современный роман как носитель
целостного миросозерцания

1.1. Построение гармоничной картины мира в апокалиптической атмосфере конца XX века - достаточно редкое устремление, особенно если речь идет не о спонтанном высказывании в публицистическом азарте, а о воплощении идеи мира средствами искусства. Решение подобной задачи тем более представляется почти донкихотством, если писатель избирает старый, как сам этот мир, и беспощадно критикуемый современным миром жанр традиционного романа. И тем не менее: на "рыночном небосклоне" современной русской литературы подлинная художественная сенсация - роман Людмилы Улицкой "Медея и ее дети".

1.2. Трудно созидать гармонию мира, находясь в эпицентре извергающегося вулкана. Все толкает художника к переносу на полотно огня, пламени, текущей испепеляющей лавы. Отражение катастрофизма мира в многообразии его форм стало главной приметой текущего процесса в русской литературе. Тем важнее оказывается поиск опор, выявление вечных истин, непреходящих ценностей. Эта тенденция сближает писателей начала и конца XX века: те и другие оказались свидетелями крушения культуры, разрушения основ человеческого бытия, тектонических сдвигов сознания, сотрясающих Россию.

1.3. Писательской личности Л. Улицкой свойственны проявления глубинного интереса к эволюционным процессам, историзм мышления, переосмысление историко-культурных мотивов и стихии современности. При всем отличии поэтических индивидуальностей Л. Улицкой и Анны Ахматовой есть большой соблазн обнаружить их эстетическое сближение па системном уровне: "Претворение мгновенного и эфемерного в вечное и нетленное. Эфемерность, хрупкость дорогих объектов, мимолетность впечатлений, редкость и краткость счастливых мгновений жизни, их невозвратимость квазикомпенсируются переходом в духовное измерение, где все преходящее и летучее
запечатлевается навечно и как бы измывается из-под юрисдикции времени, житейских невзгод и т.д."1.

2. Строительство модели Мира

2.1. Через "низкую", взрывоопасную обыденность современной жизни выйти и передать в тексте романа ощущение вечности бытия, его гармоническую стройность и величие постоянства, расслышать в шуме времени музыку веков - задача столь же возвышенная, сколь и дерзкая. Рутинная ткань прозы, казалось бы, в этом не лучший помощник писателя. Тем не менее в лице нашей современницы литература обрела истинную хранительницу вечности и преемственности культур. К философии мировой гармонии она идет уверенно, истово, убеждая в том, что эта дорога ведет к Храму.

2.2. Построение поэтической модели мира в романе "Медея и ее дети" предстает в различных инвариантах. Взяв за основу повествования традиционный жанр семейного романа и избрав структурной и сюжетной опорой историю семьи Медеи Синопли, писательница модифицирует само понятие семьи. Единение не только по крови, но по законам нравственной близости в ситуации экстремальной эпохи, когда распыляющие центробежные силы направлены против самой сути родового, кланового, - обретает в романе новое понимание идеи общности людей.

2.3. История семьи Синопли, греческих потомков поселенцев в Крыму, на родственных Элладе Таврических берегах, из которой произошла Медея, ее долгая, длиной в роман, жизнь, и жизнь тех, кто в романе именуются ее Детьми, попадает в контекст большого исторического пространства, которое, сохраняя черты исторической конкретики, начинает жить в романе согласно законам художественного творчества, сотворяя новую эстетическую картину мира.

... место, на котором она стояла, показалось ей вдруг тем неподвижным центром, вокруг которого и происходит движение миров, звезд, облаков и овечьих отар2.

Отсюда открывался вид, почти непереносимый для глаза. Не так уж высока была эта горка, на которой когда-то устроилась татарская деревушка, но... в том месте ландшафт отказывался от обязательного следования оптимистическим законам и раскладывался выпукло, обширно, держась на последней грани перехода плоского в объем и соединяя прямую и обратную перспективу. Плавным круговым движением сюда было вписано все: террасированные горки, засаженные
когда-то сплошь виноградниками, а теперь сохранившие их лишь на самых макушках, столовые горы за ними, блеклые, в мелких лишайниках пасущихся отар, а выше и дальше - древнейший горный массив, с кудрявыми лесами у подножья, с проплешинами старых обвалов и голыми причудливыми скальными фигурами... и невозможно было понять то ли каменная корка гор плавает в синей чаше моря, охватывающего полгоризонта, то ли огромное кольцо гор, вместимое глазом, хранит в себе продолговатую каплю Черного моря (68).

2.4. Сохраняя верность историческим реалиям, а события охватывают самые напряженные моменты истории России: революция, гражданская и отечественная войны, сталинский террор, выселение народов (в том числе с земель Крыма, места действия романа), делая героев свидетелями и участниками усобиц, голода, войн, репрессий, - писательница наделяет своих героев свободным чувственным отношением к самим основам этого мира, высочайшей степенью свободы в несвободном мире.

Медея и Самуил попали сюда осенью тридцать первого года. Сидя здесь, на поросшей каперсами и серой полынью поляне, оба они ощутили, что находятся в центре Земли, что плавное движение гор, ритмические вздохи моря, протекание облаков, быстрых, полупрозрачных и более плотных, замедленных, и обширное внятное течение теплого воздуха от гор, направленное вкруговую, все рождает совершенный покой (69).

2.5. В тексте романа в единый космос воссоединяется пестрая мозаика жизни многочисленных героев, большой Семьи Медеи. Здесь соседствуют быт и вечность, простота и величие обыденного.

Неделимая и непреходящая жизнь предстает в поэтике романа Улиц-кой как красота и очарование человека: в чувственной теплоте общения, трагедии и безумствах любви, прелести рождения, возвышенности и таинстве смерти, величии бескорыстия. В церкви, вписывая на четвертушки бумаги родные имена своих близких "об успокоении" и "о здравии", Медея всегда переживала одно и то же состояние:

... как будто она плывет по реке, а впереди нее, разлетающимся треугольником ее братья и сестры, их маленькие дети, а позади, таким же веером, но гораздо более длинным, исчезающим в легкой ряби воды, ее умершие родители, деды, - словом, все предки, имена которых она знала, и те, чьи имена рассеялись в ушедшем времени. И ей нисколько не трудно было держать в себе всю эту тьму народа, живого и мертвого, и каждое имя она писала со вниманием, вызывала в памяти лицо, облик, если так можно выразиться, вкус этого человека (204). Братьев своих, убитых на гражданской войне, одного красными другого белыми, всю жизнь Медея писала в одну строку в поминальной записке (39).

3. Крым - Киммерия

3.1. В 20-е годы восстал из пепла на бесстрашных и трагических страницах поэзии Максимилиана Волошина. Древний образ этой земли в годы казни, совершаемой над Россией, выполнял роль хранителя жизни.
...Ветшают дни, проходит человек./ Но небо и земля - извечно те же.../ Будь прост, как ветр, неистощим, как море. / И памятью насыщен, как земля. / Люби далекий парус корабля/ И песню волн, шумящих на просторе./ Весь трепет жизни всех веков и рас/ Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас (Дом поэта).

Выбор восточного Крыма как места действия романа поражает своей поэтической целесообразностью. Крым - осколок древних цивилизаций и неповторимо прекрасная реальность, так же неизбежен в тексте этого произведения, как органична связь с этим краем людей, рожденных и выросших здесь:

Год от года высыхали источники, вымирали виноградники, приходила в упадок земля, которую он исходил еще мальчиком, и только профили гор держали каркас этого края, и Георгий любил их. как можно любить лицо матери или тело жены, - наизусть, с закрытыми глазами, навсегда (23).

3.2. Крым, "тусклая почва этой скромной сценической площадки всемирной истории" (10), - герой романа Улицкой, столь символична и важна его роль в концепции произведения. Он выписан тщательно, живописно. Его скалы и утесы, древние тропы, каменистое дно каньонов, полынные нагорья, распадки, плоские лужайки, поросшие можжевельником, суровая нагота земли с горными причудами, третичными отложениями, розовые разломы Карабаха - это настоящее пиршество звуков, красок, движения воздушных масс, особых запахов ("можжевеловый дых с запахом водорослей, морской соли и рыбы"). Крымские пейзажи в тексте романа - подлинные живописные полотна, в них мастерски гармонирует цветовая, предметная символика. В то же время для общего замысла романа - это великолепная рама, величественная, потрескавшаяся от времени веков, обрамляющая нечто важное и высокое, достойное такой рамы. Конечно же, Волошинские акварели, его Крымские циклы замечательно сопрягаются с прозой Улицкой.

Дверь отперта. Переступи порог. / Мои дом раскрыт навстречу всех дорог. / В прохладных кельях, беленных известкой,/ Вздыхает ветр, живет глухой раскат/ Волны, взмывающей на берег плоский, / Полынный дух и жесткий треск цикад... / И та же страсть, и тот же мрачный гений/ F3 борьбе племен и смене поколений. И мертвых кличет голос Одиссея./ И киммерийская глухая мгла/ На всех путях и долах залегла (Дом поэта. 1926).

3.3. Пространство повествования, сохраняя неповторимые свои приметы, оказывается вдвинутым в вечность, неся на себе материализованные приметы вечного: пейзажи копируют дно высохшего моря, почва лунную поверхность, изрытую морщинами и складками невысоких гор. Волошинскую Киммерию (такое имя поэт дал восточному Крыму) некогда назвали универсальной парадигмой бытия. Похожего универсализма Улицкая достигает, в частности, таким приемом, как смена самих "точек видения". В ее словесной живописи чередуются, с одной стороны, масштабные, крупные планы изображения с отстраненными,

540

удаленными или как бы увиденными с высоты, как из космоса: "столовые горы, аккуратные, с отсеченными вершинами, вытянувшиеся одна за другой, как послушные животные" (43), "продолговатая капля Черного моря". С другой стороны, в поле зрения попадают моллюски, выброшенные морем и маленькие, с детские ладони, морские звезды.

Нора завороженно смотрела в ту сторону, где сходились балка, горушка, завивалась какая-то длинная складка земли, и там, в паху, стоял дом с черепичной крышей и звенел промытыми окнами навстречу трем фигурам - черной, белой, красной... (в черном Медея, Георгий в мятой белой рубашке и Артем в красной майке). Она любовалась устройством пейзажа и думала с благодарной грустью: "Написать бы такое... Нет, не справиться мне..." (19).

Так рождается загадочное очарование и глубокая значимость эстетического пространства, на фоне которого реальные, во плоти персонажи романа обретают мифологизированную символику, а их жизни принадлежат вечности. В наше время, беззащитное перед натиском вандализма, опора на культурно-историческую традицию подчас становится едва ли не единственным доводом в защиту гуманизма. Поэтика романа Улиц-кой удивительно созвучна аргументации, которой пользуются ученые конца XX века, апеллируя к защите "человеческого общества, задуманного как сложный и дремучий архитектурный лес, где все целесообразно, индивидуально, где каждая частность аукается с громадой"3.

3.4. Ход времени в рамках реализуемой поэтики текста отмеряется природными циклами, временами года, сбором и созреванием фруктов, цветением.

Медея до того времени провела всю свою жизнь безотлучно в одних и тех же местах, и эта безотлучная жизнь, которая сама по себе стремительно и бурно менялась: революции, смена правительств, красные, белые, немцы, румыны, одних выселяли, других - пришлых, безродных - вселяли, - придала в конце концов Медее прочность дерева, вплетшего корни в каменистую почву, под неизменным солнцем, совершающим свое ежедневное и ежегодное движение, да неизменным ветром с его сезонными запахами то высыхающих на берегу недорослей, то вянущих под солнцем фруктов, то горькой полыни (181).

Сезонными наплывами родни Медея не тяготилась, как не тяготилась и своим осенне-зимним одиночеством. Первые племянники приезжали обыкновенно в конце апреля, когда после февральских дождей и мартовских ветров появилась из-под земли крымская весна в лиловом цветении глициний, розовых тамарисков и китайски желтого брока (13).

Движение жизни отсчитывается здесь не политическими катаклизмами, хотя они все исправно уносили родных и близких, лишали крова и социальной защиты.

...в сорок седьмом, в половине августа, пришло повеление вырубить здешние ореховые рощи, татарами посаженные. Как мы ни умоляли, пришли будни и срубили чудесные деревья, не дав урожая снять. Так и лежали эти убитые деревья, все ветви в недозрелых плодах. Вдоль дороги. А потом пришел приказ их пожечь, и мы сидели и плакали, глядя на этот варварский костер.

Медея наблюдает, как с десятилетиями (!) меняется зеленая одежда гор, чахнут виноградники, гибнут лечебные травы.

Рождение детей, смерть близких, любовные потрясения, судьбоносные встречи-невстречи - ходу этих часов подчинены судьбы людей. Даже то, что при жизни простой медицинской сестры, гречанки Медеи, всю жизнь прожившей в этих местах, бухточки и морские скалы в последние десятилетия все чаще называли Медеиными, не удивляет и тех, кто никогда не слыхал об этой женщине, а слышал о другой, мифической. Времена сплотились.

С ранней юности она привыкла к политическим переменам относиться, как к погоде - с готовностью все перетерпеть: зимой мерзнуть, летом потеть... Однако ко всякому сезону она готовилась загодя, к зиме хворостом, к лету - сахаром для варенья, если таковой в природе присутствовал. От властей же она хорошего никогда не ждала, остерегалась и держалась подальше от людей, к власти причастных (189).

Размеренный ход времени организует ритмический рисунок текста романа. Иногда, в напряженные моменты романа, часы времени почти останавливаются. Ночью Медея скрывает в своем доме преследуемого гэбэшниками юношу-татарина Равиля и выслушивает трагическую историю преследований его семьи, а под окном стоит машина, которая увезет его, а может быть, и ее в тюрьму в ссылку.

Достала я бутылку вина, и спать мы уже не ложились, беседовали. Потом пили кофе, а когда рассвело, я ему испекла лепешку... Проводила его до калитки... Дождь кончился, так хорошо...

Момент катарсиса, очищения прозаически скуп, неспешен и лаконичен. А в конце романа родные не могли понять, какому же человеку по имени Равиль Медея завещала свой дом. Завещала не богатство, которого и не было, завещала отобранное несправедливо право жить на этой земле. Вся художественная система романа работает на создание обобщающей символики, воссоздающей биение ритма вечности, который заглушает все преходящее, сколь бы ни был зависим от него современный человек. Библейское постоянство мира во всем доказательном спектре мифопоэтических ассоциаций противостоит суетности, жестокости, неверию, всем видам дисгармонии и агрессивности жизни.

Перекличка мировых культур, открытость жизни "шуму времени" ведет к иному пониманию смысла и течения жизни.

Сердито лепятся капризные медузы/ Как плуги брошены, ржавеют якоря./ И вот разорваны трех измерений узы,/ И открываются всемирные моря.


- писал Осип Мандельштам, и в своем поиске вечных источников истины, гармонии, красоты и милосердия с ним перекликается художник другой эпохи, готовой ради этого на "разрыв уз" того замкнутого пространства, в которое загнан человек в конце двадцатого столетия.

4. Материнское лоно. Дом. Медея

4.1. Олицетворением гармонии, преодолевшей Хаос, согласно мифопоэтической традиции являются Слово, Небо, Вода, Огонь, Дерево, Человек, Мать, Жизнь. Медея, "со своим древнегреческим профилем на фоне беленой стены" (61), облачена поэтикой романа в мифопоэтические одежды, ее роль в повествовании - высокофункциональна. В структуре мифопоэтического пространства вселенная имеет центр: мировая гора, сакральное место, где встречаются небо и земля. Дом Медеи - и есть этот центр. В традиции, идущей от древнего сознания, дом - не просто жилище, но "защищающее пространство", обеспечивающее выход вовне и контакты с внешним миром.

Дом Медеи стоял в самой верхней части Поселка, но усадьба была ступенчатая, террасами, с колодцем в самом низу, там между большим орехом и старым айлантом была натянута веревка, и Медея, проводящая обыкновенно свой обеденный перерыв в хозяйственных хлопотах, развешивала густо подсиненное белье. Темно-синие тени гуляли по голубому полотну латаных простыней, простыни медленно, парусообразно выгибались, грозя развернуться и уплыть в грубо-синее небо (18).

Дом Медеи выступает символом устойчивости, центром в эстетическом пространстве романа, а хозяйка этого дома - женщина-Мать.

Осип Мандельштам в статье "О природе слова", рассуждая о природе эллинизма в рамках русской поэтической традиции, оставил точные и тонкие наблюдения над спецификой овладения этим поэтическим свойством: "Уроки творчества Анненского для русской поэзии - не эллинизация, а внутренний эллинизм, адекватный духу русского языка, так сказать, домашний эллинизм. Эллинизм - это печной горшок, ухват, крынка с молоком, это домашняя утварь, посуда, все окружение тела, эллинизм - это тело очага, ощущаемое, как священное, всякая собственность, приобщающая часть внешнего мира к человеку, всякая одежда, возлагаемая на плечи любимой с тем же самым чувством священной дрожи". Можно с уверенностью говорить об усвоении писательницей конца века поэтической интонации и системы поэтических символов и метафор, окрашивающих художественный текст бережно донесенными чертами древней теплой и человечной эллинской культуры.

В формировании образа дома как очага Улицкая придает большое значение всему природному и предметному, что окружает человека, особенно центральную фигуру главной героини. Быт Медеи, вся утварь





 





543

в ее доме или принадлежащие ей вещи наделены символикой. Кухня, сложенная из дикого крымского камня с глиняным полом, маленькими окошками, пучками сухой травы, свешивающимися с потолочной балки, медной утварью на полке, по углам огромные казаны, на выскобленном столе старый медный кофейник и любимая грубая керамическая чашка, - главенствует в пространстве дома как место, объединяющее всех вокруг огня. Все здесь простое и значительное. Медея сама выросла в доме, где обед варили в котлах, баклажаны мариновали в бочках, а на крышах сушили фрукты, в огромных баках на треногах кипятили белье.

В описаниях быта большое и величественное соседствует и соперничает по своей значительности с малым и едва заметным: таково ведь-мино колечко с помутившимся аквамарином, которое Медея нашла девянадцатилетней девушкой и не снимала всю жизнь, кожаный сундучок, в котором надежно хранились всякие дорогие мелочи, в том числе тридцать разноцветных прядей волос от первой стрижки годовалых детей Синопли, трубка старого Харлампия и много другого.

Продолжая наблюдения Мандельштама:

Эллинизм - это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня. Эллинизм - это система в бергсоновском смысле слова, которую человек развертывает вокруг себя, как веер явлений, освобожденных от временной зависимости, соподчиненных внутренней связи через человеческое я.

4.2. Прилепившийся на верхушке горы, дом становится тем местом, в котором и вокруг которого совершается кружение жизни самой Медеи и всех тех, с кем была постоянно связана ее судьба. Сначала это были оставшиеся после смерти родителей на ее руках, шестнадцатилетней девочки, двенадцать (!) братьев и сестер, которых надо было вырастить, а после них - вся их многочисленная родня, их жены, мужья, дети, внуки, рассеянные по миру и неизменно, те, кто был жив, возвращающиеся под кров Медеи, для того, чтобы приникнуть к материнскому лону, к истокам, подчас и не осознавая этого.

Медея, замкнутая и бездетная, хотя и привыкла к этой летней толчее, все-таки недоумевала, почему ее прожаренный солнцем и продутый морскими ветрами дом притягивает все это разноплеменное множество - из Литвы, из Грузии, из Сибири, из Средней Азии (48).

"Разноплеменное множество" - это одна из существенных сторон концепции мира, которую воссоздает Улицкая. Дом Медеи открыт не только морским ветрам - он являет собой подлинно свободное поле родственных душ, принадлежащих к разным национальностям. Медноволосые потомки греков Синопли смешались в родне Медеи с литовцами, русскими, армянами. Муж гречанки Медеи - еврей Самоня, истории их брака и любви посвящены самые поэтичные и возвышенные страницы романа. Прожив с ним счастливые годы, Медея всю свою долгую оставшуюся

жизнь оставалась Вдовой Самони, постоянно носила черные одежды, обвивая голову черной шалью с длинными узлами, один из которых лежал на правом виске: "вдовство ее было прекрасно".

В 50-е годы, через несколько лет после войны, Медея совершает свое большое странствие из Крыма через всю Россию, в Ташкент. Эта многодневная поездка на медленном поезде внесла в сложный узор жизни, сплетенный в сознании наблюдательной и памятливой Медеи, новые трагические краски. Гул чужих голосов нес в себе информацию о большом и больном мире.

Пережившая все крымские смуты, помнившая тифозные бараки, голод и холод, Медея никогда не участвовала в огромных переселениях, сопровождавших отечественную историю, и только по близкой наслышке знала о теплушках, скотских вагонах и очередях за кипятком на станциях. Уже миновав свое пятидесятилетие, она впервые оторвалась от милой оседлой жизни и с изумлением наблюдала, какие несметные полчища людей передвигаются по большой бесхозной земле, заваленной больным железом и битыми камнями. Вдоль железнодорожных откосов, под тонкой весенней травой, лежала восемь лет назад окончившаяся война - сгладившимися воронками с бурой водой, вросшими в землю развалинами и костями (188).

Приезд в Ташкент, общение с самой близкой по жизни подругой Аленой, женой Медеиного брата Федора, а затем страшное самоубийство Маши, ее похороны в Москве в Греческой церкви, где собралась в скорби вся семья Синопли со всеми ее ветвями - крымской, ташкентской, тбилисской, вильнюсской, сибирской, - стали моментами откровения для Медеи.

Ее интуитивное осознание человеческой близости, не берущее в расчет ни веры, ни национальной принадлежности, сродни ее собственному отношению к Богу, к религии. Она религиозная в каком-то высоконравственном смысле. Посещая церковь, соблюдая посты и принося молитвы, Медея хранила в общении с Богом тепло человеческого общения и опыт предков.

"Господи, благодарю тебя за все благодеяния твои, за все посылаемое тобою, и дай мне все вместить, ничего не отвергая..." Это был ее всегдашний разговор с Богом, смесь давно вытверженных молитв ее собственного голоса, живого и благодарного... (186).

В письме к подруге Медея делится своим пониманием религии:

Счастье моей жизни, что наставляла меня в вере мама, человек простой и исключительно доброкачественный... Традиционное христианское решение вопросов жизни, смерти, добра и зла меня удовлетворяет. Нельзя красть, нельзя убивать, - и нет обстоятельств, которые сделали бы зло добром (201).

В самоуважении и достоинстве Медеи, в понимании ею нравственных основ религии кроется и ее уважение к иноверцам, воспитанное в лоне собственной семьи.

Над могилой Медеиного мужа стоял обелиск со звездой и разляпистой надписью на цоколе: "Самуил Мендец, боец ЧОН, член партии с 1914 года. 1890-1952"...
Звезду Медея несколько переосмыслила, выкрасив серебрянкой еще одно острие, на которое она была посажена, отчего та приобрела шестой перевернутый луч и напоминала рождественскую, а также наводила и на другие ассоциации (22).

Ежегодное поломничество в Крым, к Медее, всех близких и далеких ее "детей" - как духовная Мекка сюжетно и проблемно соединяет линии романа.

4.3. Медея, наделенная в романе теплотой и обаянием женственности, по законам художественной ассоциативности помещена в определенное эстетическое пространство традиционного мифа. Все грани художественного образа героини несут в романе высокую степень значимости:

Черная шаль не по-русски и не по-деревенски обвивала ее голову и была завязана двумя длинными узлами, один из которых лежал на правом виске. Длинный конец шали мелкими античными складками свешивался на плечи и прикрывал морщинистую шею. Глаза ее были ясно-коричневыми и сухими, темная кожа лица тоже была в сухих мелких складочках (10).

В древнегреческой трагедии Еврипида Медея наделена автором неверием в конечную разумность мира, в котором человек теряет опору в безусловности нравственных ценностей. Решение отомстить изменившему мужу ценой жизни собственных детей становится источником трагического внутреннего конфликта, убивающего душу самой мстительницы. Медею Еврипида и Медею в романе Улицкой сближает рок бездетности. В первом случае - убийство своих детей, во втором - проклятие природной бездетности.

Она со всей полнотой пережила свое несостоявшееся материнство. Иногда ей казалось, что грудь ее наливается молоком (93).

Жизнь обеих героинь отягощена трагедией обмана и измены мужа. В романе Улицкой - нравственные ценности нарушены вдвойне: Медея обманута мужем, с которым прожила до последнего его часа безоблачно счастливую жизнь, и собственной младшей сестрой Сандрой. Об этом обмане знали или догадывались все близкие, пожалевшие Медею, а рожденная от этого бесчестья дочь Ника - самая любимая племянница Медеи. Героиня переживает страшную, исступленную боль, осознавая, что это не просто измена, но нарушение какого-то высшего завета там, в небесах.

Романное переосмысление древнего мифа наступает, когда Медея выходит из борьбы с самой собой, опустошенная, очистившаяся, простившая. Ее природное софийное начало, милосердие и глубина души обогатились новой мудростью:

...понять, что страдания и бедствия для того и даются, чтобы вопрос "за что?" превратился в вопрос "для чего?". И тогда заканчиваются бесплодные попытки найти виновного, оправдать себя, получить доказательства собственной невиновности и рушится выдуманный жестокими и немилосердными людьми закон соизмеримости
греха с тяжестью наказаний, потому что у Бога нет таких наказаний, которые обрушиваются на невинных младенцев (215-216).

Медея оставила еще один урок всем своим детям: свое умение прощать и любить. Горе свело их с Сандрой спустя 25 лет. Испытывая великую радость,

Медея никак не могла понять, почему это получилось, что она не видела самого дорогого ей человека четверть века, - и ужасалась этому. Ни причин, ни объяснений как будто не было (268).

Уже в своей ранней повести "Сонечка" писательница вложила в характер героини замечательную готовность к самоотдаче, ощущение при этом острого счастья, тайной готовности ежеминутно утратить это счастье: "Господи, Господи, за что же мне все это?". Отдать, - а не взять, милосердие, а не эгоизм переданы в этой повести с большой силой нравственного убеждения.

Мифы - как вечные уроки для человечества, как носители живой энергии подлежат переоценке и переосмыслению. Возвышенное софий-ное начало, безграничная отзывчивость к добру героини романа "Медея и ее дети" как бы рождает полемику с традиционным мифом и создает новый миф о Медее XX века на базе нового мировидения. Этот миф о преодолении Хаоса и Зла гармонией.

5. Живая плоть прозы

5.1. Людмила Улицкая рисует живой мир с эпикурейской щедростью. В обстановке роскошной природы Крыма люди, герои романа, чувствуют себя свободнее, чем в тисках обыденной жизни, их волнуют звуки и краски моря, перспектива горных хребтов, вольные ветры и запахи сухих трав. Рождается особая атмосфера общения в кругу Медеиного дома, которую она всегда остро чувствовала:

...за ее спиной, среди этой родственной молодежи, происходит любовное томление, и весь воздух полон их взаимной тягой, тонким движением душ и тел... (81).

Дионисийский "восторг переполнения и исступления" (Вяч. Иванов) высвобождал живую плоть, и Медея могла наблюдать, как молодые женщины и мужчины, проводя здесь на отдыхе недолгое время,

снимали койки в Поселке, а по ночам приходили тайно в дом, стонали и вскрикивали за Медеиной стеной. Потом женщины расходились с одними мужьями, выходили за других. Новые мужья воспитывали старых детей, рожали новых, сводные дети ходили друг к другу в гости, а потом бывшие мужья приезжали сюда с новыми женами, чтобы вместе со старшими провести отпуск (51).

Медея не осуждала их, даже если считала, что в их браках и материнстве утрачивается то главное, что она ценила - ответственность
и окончательность. Медея тоже обожжена этим буйством и цветением жизни вокруг нее и, ложась в свою узкую девичью кровать, часто перебирает четки своей эмоциональной чувственной памяти. Ее чуткий слух открыт жизни:

Вскоре дом наполнился маленькими узнаваемыми звуками: прошлепала босыми ногами Ника. Маша звякнула крышкой ночного горшка, прошелестела спящему ребенку "пис-пис". Явственно и музыкально пролилась детская струя, щелкнул выключатель. Раздался приглушенный смех (51).

В празднике жизни участвовали и малыши, и подростки, их захватывала атмосфера эмоционального влечения, они тоже открыты наивной влюбленности, учатся восхищаться и страдать (мелочь нежная, любвеобильная, как называет их Медея).

Женщины из рода Синопли, правнучки медноголовых греческих предков Харлампия и Матильды, наделены античным культом свободы страстей, жизнелюбия, искусством общения с противоположным полом.

А Ника занималась любимым делом обольщения, тонким, как кружево, но осязаемым, как запах пирога от горячей плиты, мгновенно наполняющий любое пространство. Это была потребность ее души, пища, близкая к духовной, и не было у Ники выше минуты, чем та, когда она разворачивала к себе мужчину... пробуждала к себе интерес, расставляла маленькие приманки, силки, притягивала яркие ниточки к себе, и вот он, все еще продолжающий разговаривать с кем-то, в другом конце комнаты, начинает прислушиваться к ее голосу, ловит интонации ее радостной доброжелательности и того неопределенного, ради чего самец бабочки проделывает десятки километров навстречу ленивой самочке... Крупная, веселая, рыжеватая Ника с призывом в глазах... (120).

Эти люди, женщины и мужчины, их дети помещены писательницей рядом с величайшей природой, где сходится небо с горами, мифопоэтика их поступков органично входит в то представление о мире, которое формирует вся художественная ткань романа.

5.2. Смерть в романе столь же возвышенно свободна, как и ее антитеза - жизнь. Уход из жизни мужа Медеи, Самони, предстает как высокое, остро пережитое счастье состоявшейся любви, единения с окружающей природой, освобождение от унижения страхом. Чем ближе к смерти, тем его лицо становилось одухотворенней и прекрасней. Смерть-самоубийство Маши, самой романтической героини романа, - как полет с распахнутыми руками сквозь падающий снег. Отец Медеи утонул, "тело его растворилось в чистой и крепкой воде Понта Эвксинского, принявшею многих мореходов Синопли". Нет в романе лишь смерти самой Медеи, она исчезает, как бы растворяется во времени, в прошлом, оставаясь в памяти всех своих детей.

Герои романа творческой волей писателя оказываются включенными в какие-то подчас им самим неведомые глобальные процессы мировой истории. На них возложена миссия соединить прошлое с настоящим, образовать единое и непреходящее историческое пространство
Жизни. Некоторые из них, такие как Медея, в силу своей неординарности способны прожить цельную, незамутненную жизнь, наполненную узорами вечности, слышать ее голоса, ощущать "древние, смолистые и смуглые" запахи, чувствовать своими стопами древнюю землю, вступать в контакт с небом и горами, водой как первоматерией мира (Медея обычно одна ходила "на свидание с морем"). Другие лишь мгновением оказываются сопричастны шуму вечности, и это мгновение может преобразить их жизнь и судьбу. Им тоже подарены минуты прозрения, ибо в них-то и есть сила непреходящей жизни. Когда шумная большая компания родственников и гостей Медеи тропинкой спускается к морю, наступает именно такой момент истины:

Вышли к морю и разом замолчали. Это была всегдашняя минута почтительного молчания перед лицом вечности, которая мягко плескалась у самых ног (75).

5.3. Плотность текста в романе Улицкой достигается использованием множества мифологических архетипов, их комбинаций, введением мотивов, наделенных свойством "вездесущности" (Юнг), универсализма. В стилистике писательница не следует лаконизму греческой эстетики, наоборот, она щедро насыщает прозу символической детализацией. Это, однако, не создает ощущения излишеств, не вызывает художественного отторжения.

Мифологизация повседневности выполнена на всех уровнях: она присутствует и в реализации основного действия романа, и в сцепленности многочисленных сюжетных линий в структуре текста. В конечном счете вся эстетическая система рождает обобщенное видение хода мировой истории и места современного человека в ней.

5.4. Сегодня с тревогой и болью раздаются голоса об утрате художественной литературной роли в современном мире, о том, что никто ее сегодня не ждет и не зовет на подмостки сцены.

Ряды пророков поредели, а количество камней, которыми их забрасывают, везде и всюду увеличилось во сто крат, и каждый день творит молитву все труднее и труднее4.

Тогда и звучит чистая, как морская вода, речь поэта, писателя, из тех, кто выполняет свою безумную и прекрасную роль, "кто продолжает самозабвенно, на свой страх и риск портить бумагу, пытаясь изо всех сил вписать хотя бы одну страницу, хотя бы одну строку в этот молитвенник человечества, так называемую изящную словесность"5.