Первой по дороге в Малиновку встречается Райскому Марфенька, как будто безмятежная, жизнерадостная, но быстро готовая всплакнуть, добрая и послушная. Читая книгу, она ждет финальный мажор, а в жизни вечно озабочена благополучием крылатых, четвероногих и двуногих. Будучи «своей» среди кур, уток, голубей, воробьев, галок и котят,— она воплощает в себе первозданную, непосредственную радость мира, не замутненного рефлексией и грехопадением. Дабы убедиться в этом, следует зачитать целый кусок от слов: «Тихой сонной рысью пробирался Райский...» до слов: «Так и есть: идиллия! я знал! Это, должно быть, троюродная сестрица,— думал он,— какая она миленькая! Какая простота! прелесть! Но которая: Верочка или Марфенька?» (вторая ч., гл. I).

Вера, в отличие от младшей сестры, не «вклеена» во фламандский пейзаж, она как бы скользит в природе, а чаще всего пребывает затворницей в своей комнате и читает запрещенные книжки. Она странная, «не здешняя». Райский дарит той и другой дома, драгоценности, землю, за это получает восторженную благодарность младшей «сестрицы» и сдержанную — старшей. Если Райский живет миражами, то Марфенька действительными интересами окружающего бытия; она активна — он пассивен, она цельна — он раздроблен. Она стихийно, органически, постоянно доброжелательна; в его поступках добро и зло чередуются, а между этими полюсами варьируются еще десятки эмоций, недоступных ей. Для Райского Марфенька — ребенок, ангел, роза; но он едва не совратил это «дитя» и не втоптал розу в грязь. Главу XIII из второй части, где об этом говорится, следует пересказать близко к тексту, а еще лучше зачитать отсюда значительный отрывок. Автор утверждает здесь нравственное начало в любви, говорит об ответственности человека в интимных отношениях, воспевает победу духовного начала над биологическим.

В отличие от экспансивной Марфеньки, чарующей игрой жизненных сил, Вера, замкнутая в себе, кажется Райскому замороженной и едва ли не равнодушной к любовному быту, который находился в центре внимания девушек XIX столетия. И Борис тратит немало сил, чтобы разбудить в ней страсть, которая и подтолкнет ее в обрыв. И здесь автор повторяет мысль об ответственности Райского. Превосходя кузена природным умом, простотою и естественностью логики, Вера не только в спорах, но и в переломных жизненных ситуациях становится намного выше его, идя на риск и жертвуя собой. Поэтому здесь, в числе прочих, уместны и такие вопросы: «Почему Райскому удается портрет Марфеньки, а изображение Веры он не окончил?», «Почему Райский осуждает «грех» Софьи Беловодовой и не порицает «обрыв» Веры?» (В первом случае светский флирт и банальная оплошность, допущенная женщиной, во втором — глубокая, всеохватывающая страсть, борьба не на жизнь, а на смерть за свою позицию, свое понимание любви и своего места в жизни).

Лично мне Вера, как и ее предшественница Ольга Ильинская, никогда особенно не нравилась, и я не скрываю этого от учеников. Они не те женщины, которые являются солью и двигателями жизни, которые вас обогреют, накормят, обстирают, усладят и на долгие годы (а именно «долгих год» требует Вера от Марка) обеспечат вам тихую отраду ежедневных отношений. Они не коммуникабельны, заняты больше собой, чем другими, они изведут вас придирками, капризами и вывертами; гордости и претензии в них больше, чем самоотвержения. Я не мешаю кому–то в классе возражать мне, но просто признаюсь, что «недалекая» Марфенька мне нравится больше, чем Вера. А если вспомнить «далеких», то это пушкинская Татьяна, несущая в себе черты и Марфеньки и Веры. У А.С.Пушкина героиня «...бедным помогала Или молитвой услаждала Тоску волнуемой души». У Гончарова бедных одаривает не Вера, а Марфенька; старшая же сестра и в молитве не столь привлекательна, как Ларина:

какая–то внутренняя скованность и сухость мешают ей получить «усладу» в религиозном трансе. Здесь заметим еще, что уступает Вера не только пушкинской героине, но и тургеневской Лизе Калитиной, которая «любила всех, но более всего Бога, нежною и кроткою любовью». До полного художественного и просто человеческого обаяния Вере чего–то не хватает. На ней печать какой–то ущербности, как следствие противоречий автора. Вера следит за гуманной мыслью своей эпохи, но в романе «Обрыв», кроме охраны своей независимости, нет ни одного жеста, слова, поступка, которые свидетельствовали бы о благотворном влиянии поглощаемых этой девушкой книг.

Тем не менее Гончаров и в третьем романе явился выдающимся певцом русской женщины и, создавая образ Веры, достиг высокой поэтичности. Красавица еще не появилась на странице, а мы уже с каким–то сердечным трепетом ждем этого кумира семьи. Как–то по–особому, радостно и тревожно, волнует ее грация, уединение, матово–бледный цвет лица, лучистый взгляд бархатных темных глаз. Она таинственно появляется и исчезает; красота ее открывается не сразу, как и прелесть природы: мерцая то лунным сиянием, то вечерними зарницами, то серебристой росой. Поэтому я считаю целесообразным на определенном отрезке урока предложить ребятам мини–сочинение на тему «Композиция образа Веры». Это позволит раскрыть разные приемы: композиционную инверсию, отзывы о Вере действующих лиц, отношение к ней бабушки и сестры, диалоги с Марком и Райским, оценки из уст последнего («кошка», «змея», «мышь»), Вера в монологах Райского, в его начатом романе, в письмах к попадье и др.

Образ Веры (как, впрочем, и образы Райского, Марка) лучше анализировать не в двучленных, а в трехчленных сочетаниях. Вера, как птица в сетях, бьется между тремя действующими лицами, желающими поработить ее волю, — Райским, бабушкой, Марком.

С чистой совестью, освободившись от потрясающих биотоков Марфеньки, Райский, находясь под очарованием «нездешней» Веры, не стал давать ей проходу. Причем ни такта, ни ума в домоганиях ему не хватало. Не знал он, очевидно, что старшая кузина — крепость, которую надо брать каждый день, даже если бы ее сердце никем не было занято. Одних ораторских способностей в такой осаде мало, а требуется богатейший набор самых ярких мужских достоинств и постоянной безупречности.

И хотя Райский прибегал к силе, хватая Веру за руки, туловище, чтобы не пустить в обрыв (куда сначала сам напутствовал), с бабушкой ей ладить еще труднее. «Почему?» — спрашиваю я класс. Во–первых, эта женщина с детства воспитывает ее, бескорыстно отдавая физические и моральные силы; во–вторых, она уважает бабушку больше, чем Райского; в–третьих, в отличие от назойливой, плохо скрытой слежки кузена, бабушка неуловимо бросает на нее молниеносные фиксирующие взгляды; в–четвертых, Татьяна Марковна, расширяя наблюдательный плацдарм, окружает себя «агентами», одним из которых оказался и Райский. Самое же главное, Вера чувствует, что бабушка постоянно, по–матерински переживает из–за нее.

Однако наиболее сильным драматическим нервом Вера связана с Марком, исповедующим «право свободного размена в любви», «любовь на срок». А девушка отстаивает в любви идею долга и ответственности на всю жизнь. Любовные разговоры этой пары (некоторые из них можно зачитать) сообщают свиданиям рационалистический оттенок. Лишь с XI гл. предпоследней части мы узнаем по психологическим или скорее физиологическим приметам, какой силы любовная страсть испепеляла Веру. Девушка становится рассеянной, механически берет в руки то одни, то другие вещи, задумчиво перебирает страницы книги, в которую не смотрит; в глазах ее «испуг и тревога»; то у нее подкашиваются ноги, то возникают приливы сил. Наконец, «с ожесточенным нетерпением взяла она мантилью...», умоляющими глазами просит Райского отпустить ее в обрыв и, освободившись от его опеки, «взвизгнув от радости, как освободившаяся из клетки птица, бросилась в кусты».

В монографиях и вузовских учебниках Марка обычно оценивают лишь в его отношениях к Вере. Причем биологические аналогии, нагромождаемые этим «нигилистом» (по воле автора), сопровождаются какими–то звериными повадками: «Марк топал в ярости ногами... Он свирепел, скалил зубы, как волк...» и, когда «его касалась твердая, но нежная рука», он, «рыча про себя, ложился смиренно у ног ее, чуя победу и добычу впереди...» (пятая ч., гл. IV; сокращено мною. — В.П.). Словом, карикатура. Если же высвободить из–под этих страшных аксессуаров суть, то для Веры она уже готова в словах Татьяны Лариной: «Была бы верная супруга И добродетельная мать». Ну, а Марк «жизнь семейным кругом» ограничить не хотел. Но автор, компонуя и образ Веры, и образ Марка, постоянно чего–то недоговаривает.






 






Мне кажется, Волохова следует рассматривать в такой цепи: Марк — Райский — Козлов — Вера. Тогда оказывается не так страшен черт, как его малюют. Он умнее Райского и в каждом споре «жалит» его. Даже не отдав Райскому денег, взятых у него взаймы, он порядочнее Бориса Павловича: в любовную связь с женой Козлова не вступает. Напротив: он день и ночь просиживает у больного Леонтия... Наконец, Вера влюблена не в Райского, а в Марка. Сам же Райский тускнеет не только в сопоставлении с Марком, но и скромным Козловым, которого он критикует. Пусть последний и ошибается, слишком идеализируя античный мир и видя прогресс в повторении оного на новом витке истории, но он всю жизнь отдал любимому делу и обожаемой женщине. А это немалого стоит. Хотя Козлов и заблуждается в области историософии, но его поведение относительно того, что принято за истину, соответствует высоким человеческим критериям. А выведение учащимися Марка из круга «малиновских» нападок, рассмотрение его в широких контактах делает более убедительным его Честное решение скрепить интимное событие в беседке законным браком.

Бабушка получилась у Гончарова живой до обмана. И здесь уместен вопрос, какими средствами он достиг такого результата. Эта женщина наделена недюжинной устойчивостью и цельностью; она добра, радушна, приветлива, ласкова, хотя эти черты чаще всего проявляются в клановых границах, за пределами которых проявляются и феодальные понятия. Деятельность ее сводится в основном к слежке: не закурил бы кто на сеновале, успели бы закрыть форточки перед грозой и т.д. Она все время озабочена, практична, расчетлива, даже скупа, но не своекорыстна.

Особую симпатию вызывают опасения бабушки за судьбы внучек, особенно старшей, то, что она принимает близко к сердцу любые их радости и огорчения, даже перемену настроений. Мы приветствуем мудрость и деликатность, с какой она ведет себя, узнав о «грехе» Веры и выступая посредником между нею и Тушиным. Но странным кажется современным учащимся «грех» самой бабушки, то, как она обуславливает им падение внучки. От ее «путешествия по полям, лесам, оврагам и кустарникам в разорванной одежде отдает либо причудливым суеверием, либо какими–то субъективными завихрениями психики. Поэтому, пропуская эти страницы с их искусственной и напряженной патетикой, я предлагаю ребятам зачитать XIII гл. в части третьей, где при помолвке Марфеньки и Викентьева бабушка не хуже Кабанихи из «Грозы» А–Н.Островского пытается «блюсти старину». Художественного мастерства и юмора здесь бездна. Читаем мы также небольшой фрагмент из пятой части VII гл., от слов: «Ей наяву снилось, как царство ее рушилось...» и до слов: «Старуха зашаталась и ощупью искала опоры, готовая упасть...»

В иных случаях в беседе о бабушке предлагаются классу такие вопросы: «Что сделало бабушку самым уважаемым человеком в городе?», «Какие провинциальные предрассудки она разделяет?» и «Чем возвышается над ними?», «Почему она сначала принимала Тучкова, а потом изгнала его?», «Как проявилось нравственное родство Райского, Веры и бабушки в этой сцене?», «Можно ли добавить к этому списку Волохова?», «Как бабушка воспитывает внучек? За кого и больше боится?», «Почему об «обрыве» Веры бабушка говорит: «Мой грех»?, «В чем отличие «ложного шага» бабушки от «обрыва» Веры»?

О дамах типа Полины Крицкой Гончаров писал, что русское общество его времени «битком набито такими женщинами, которых решетка тюрьмы, т.е. страх, строгость узды, а иногда еще хуже — расчет на выгоды — уберегал от факта, но которые тысячу раз падали и до замужества, и в замужестве, тратя все женские чувства на всякого встречного, в раздражительной игре кокетства, легкомыслия, праздного таскания, притворных нежностей, вздохов и т.п., куда уходит все, что есть умного, тонкого, честного и правдивого в женщине».

Однако Крицкая не корыстолюбива, как названные кокетки, не развратна, как Ульяна; ее своеобразие в жажде поклонников — это ее невроз. Отсюда полуфарсовая трактовка этого типа. Но вместе с Полиной проходит еще один мотив: безрезультатная погоня женщины за своей уходящей красотой. Кроме того, в образе Крицкой «вмонтированы» сюжетно–аксиологические скрепы: она, с одной стороны, как бы смягчает «факт» («обрыв») Веры и даже делает более выпуклыми достоинства этой незаурядной девушки, которая не «тратит все женские чувства на всякого встречного» и т.д. С другой стороны, она оттеняет и достоинства Райского, который в эротическом плане не только не всеяден, но даже изысканно избирателен, к тому же еще и рыцарственен: любую женщину, даже Полину и Матрену, он готов защитить от унижения.

Если к «семейному блоку» (бабушка, Вера, Марфенька), к которому эпизодически приближаются Райский и раза два Марк, автор относится с любовной снисходительностью, то к «тушинскому блоку» (куда, кроме хозяина лесопилки, входят его приятели и работники), Гончаров питает устойчивое уважение, желая склонить к тому же и персонажей первого блока, и Райского, и читателей. Родословную этого типа учащиеся наполовину могут вспомнить (гоголевские Костанжогло, откупщик Му–разов; у Гончарова — Петр Адуев и Андрей Штольц).

Нужно зафиксировать в классе и новые черты «деятеля»: честность, сердечность, надежность. Тушин типичен как разночинец. За шесть лет до появления романа «Обрыв» Н.Г.Чернышевский писал, что дворянские интеллигенты не могли иметь главные черты сменившего их типа: «хладнокровную практичность, ровную и расчетливую деятельность, деятельную рассудительность». Однако Тушин почти не раскрыт психологически. Связки Райский — Тушин и Вера — Тушин мало что проясняют. В глазах Веры он вроде доброго медведя; в оценке Райского — слишком уж простоват (почти глуповат, примитивен). Но именно Райского писатель отправляет в «Дымок», который производит на Бориса благоприятное впечатление.

Гончаров, как и его писатели–современники (Гоголь, Чернышевский, Достоевский, Л.Толстой), не избежал наклонности к морализму и утопизму. Притом его не столько интересует «теория общественного механизма с успокоением всех и каждого на своем деле и своем месте» (Н. А. Добролюбов), сколько, скажем так, организаторы народного труда. В отличие от Чернышевского, который пытался в четвертом сне Веры Павловны представить общество будущего как «федерацию сельских общин» (Г.Плеханов), Гончаров избегает какой–либо регламентации, социологических и политических предписаний. Писатель не прочь предложить России союз дворянства с буржуазией, но, подходя к таким категориям, как «производительные силы» и «производственные отношения», ограничивается лишь сообщением о том, что Тушин завел у себя лесопилку, где сочетает найм и кабалу Кое о чем, правда, можно догадываться, анализируя тандем Бережкова — Тушин. Они не желают, чтобы их работники, в отличие от Сучка, описанного Тургеневым в рассказе «Льгов» («Записки охотника»), раз десять меняли свою профессию. Оба угадывают преимущества специализации. А вообще «идеальная хозяйка» и «идеальный хозяин» пока еще обеспечивают свое производство на интуитивном уровне и элементарном здравом смысле. «Умение жить», по мысли писателя,—, вот база, на которой возможен союз уходящего и грядущего, гармония сословий и, в конечном счете,— благосостояние России.

Любопытно, однако, что Тушин, как бы вопреки общей концепции трилогии и религиозной установке «Обрыва», не набожен, как гоголевский откупщик, не культурен, как Петр Адуев (тот Пушкина «знает наизусть»), очевидно, не мог бы, как Штольц с Обломовым, поговорить о музыке. Это настораживает. Предельно острым и открытым остается в романе вопрос: возможен ли синтез религии, предприимчивости и меценатства в размерах, дающих социально значимый позитивный результат? Появятся ли бабушки и Тушины в таком количестве, которое даст новое качество? Сам автор об этом внятно сказать не может, а предлагает следующее назидание: как бы то ни было, но обновление, которого жаждала Вера, лучше, чем разрушение, на которое был нацелен Марк.

Поскольку последний роман Гончарова более любовный, чем все предшествующие в его творчестве, то формулу «уменье жить» можно рассмотреть с учащимися и в области любовного быта. Мудрость этого звена жизнетворчества была высказана еще в первом романе старшим Адуевым: жениться надо по любви и с расчетом. (То же и о замужестве прибавит Гончаров в третьем романе.) Но для «Обрыва», как считает последний исследователь, характерно прежде всего христианское разумение любви, признание нравственно–целительной миссии одухотворенной женственности, идея всепоглощающего и пронесенного через всю жизнь героя его чувства к единственной возлюбленной, а также та гармоническая семья, которая мыслилась примером и образцом для иных общественных отношений людей (В.А.Недзвецкий). Идеальная, набожная семья позволит людям усовершенствоваться, а эти преображенные люди усовершенствуют и сам общественный строй — примерно такая формула прогресса вычитывается из «Обрыва».