В самом начале восьмой статьи о Пушкине В. Г. Белинский отмечает главную, принципиальную особенность романа « Евгений Онегин»: «Здесь вся жизнь его, его душа, его понятия и идеалы, и можно указать слишком на немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такою полнотою, светло и ясно, как отразилась в «Онегине» личность Пушкина». Бес спорно, такого присутствия автора в произведении русская литература никогда не знала. Пушкин не только рассказчик, повествователь, пои лирический герой романа, не менее важный, чем главный герой, именем которого названо произведение.

Уже в первой главе автор появляется рядом с героем и признается в своей расположенности к Онегину:
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты:
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм,
Страстей игру мы знали оба,
Томила жизнь обоих нас,
В обоих сердца жар угас,
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

Пушкин так откровенно признается в своей близости к герою, что многие читатели заподозрили автора в том, что Онегин не более, чем автопортрет Пушкина. Однако Пушкин отлично предвидел вероятность подобных упреков и в той же первой главе решительно отверг саму мысль об абсолютном тождестве автора и героя:
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

Конечно, Пушкин не задавался целью написать в романе свой портрет, но разве это главное? Разве не важнее сам выбор героя? Авторская ирония порой принимается читателем за чистую монету, и тогда многое ускользает, исчезает. К примеру, знаменитую фразу: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь» легко принять за элементарную констатацию поверхностного образования Онегина, а заодно и Пушкина. Это избыточно серьезное восприятие шутливой строки привело, между прочим, к тому, что на протяжении десятилетий Царскосельский Лицей воспринимался как «место души Пушкина как маленькая вольнодумная республика, но не как учебное заведение. Между тем сравнительно недавно ученые Европы и Америки единодушно сошлись в мнении, что самым совершенным учебным заведением за всю новейшую историю человечества был Царскосельский Лицей. Точно так же мы готовы пробежать мимо фразы: «Он по-французски совершенно мог изъясняться и писал», — тем более, что вслед за ней Пушкин с неподражаемым изяществом продолжает: «легко мазурку танце вал и кланялся непринужденно». И мы опять-таки готовы убедить себя в том, что в пушкинскую эпоху все дворянские дети получали одинаковое домашнее образование, все изъяснялись по-французски. Это, конечно, так, но, помянув замечание Анны Ахматовой, что «Пушкин — автор незаменимых слов», подчеркнем для себя слово «совершенно». И вспомним, что первая лицейская кличка Александра Пушкина.— Француз, хотя все его однокурсники, как и Онегин, получили соответствующее домашнее воспитание. Однако Пушкин сразу выделился из среды лицейских товарищей именно совершенным знанием французского языка. Случайно ли это совпадение автора и героя? Может быть, и случайно, но не заметить его нельзя.

Вовсе не желая принизить своего героя, Пушкин с шутливой высокопарностью говорит о его нелюбви к поэзии: «Высокой страсти не имея для звуков жизни не щадить, не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить, бранил Гомера, Феокрита... Что ж, это отличие героя от автора относится, может быть, к самым заметным. Точно так же Онегин будет весьма скептически относиться к поэтической страсти Владимира Ленского. Но его «резкий, охлажденный ум» тяготел к другим ценностям мировой мысли, и он «читал Адама Смита и был глубокий эконом, то есть умел судить о том, как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет». Для молодого человека пушкинской эпохи подобный умственный настрой был не очень типичен. Властителями дум оставались поэты и философы, однако интерес к точным наукам зарождается именно в это время, и очень яркий представитель этого слоя дворянской интеллигенции — Александр Раевский, близкий приятель Пушкина, которого некоторые даже считали прототипом Евгения Онегина.

Признаний о самом себе у Пушкина в романе много, и, конечно, часто автор как бы оставляет повествование ради собственных воспоминаний. Как правило, толчком к этому все же становятся какие-то факты или подробности из жизни героев. Скучающий Онегин приезжает в театр, «идет меж кресел по ногам, двойной лорнет скосясь наводит на ложи незнакомых дам», раскланивается, зевает и почти не смотрит на сцену. А рядом с этим рассказом — потрясающий гимн театру, подобного которому не было в русской поэзии:
Волшебный край! Там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Был и стал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой;
Там и Дидро венчался славой.
Там, там, под сению кулис,
Младые дни мои неслись.




 







Кажется, Пушкин не столько осуждает своего героя за холодность и равнодушие к театру, сколько сочувствует ему, лишенному счастья быть благодарным зрителем.

В другом месте романа, рассказывая, как читает свои стихи Владимир Ленский и как спокойно и, в общем, равнодушно внимает ему Онегин, Пушкин снова возвращается к себе, к своим грустным воспоминаниям:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей
Да после сытного обеда
Ко мне забредшего соседа.
Поймав случайно за полу,
душу трагедией в углу.
Везде Онегина душа
Себя невольно обличала
То резким словом, то крестом,
То вопросительным крючком...
Меж ними всё рождало споры
И к размышлениям влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду —
Всё подвергалось их суду.

Пушкин как бы не хочет нагнетать драматические интонации, но за, казалось бы, шутливыми строками скрывается го речь от сознания, что ему даже некому почитать «Бориса Годунова» кроме случайно забредшего Алексея Вульфа, вовсе не расположенного к слушанию.

Герой и автор живут в романе рядом, хотя их взаимодействие происходит не в сюжетном, эпическом ряду повествования, а над действием или в глубине его. Интересно, что автор не всегда заявляет о себе так прямо, как в строках, посвященных театру, литературе («Я классицизму отдал честь», «... хоть романтизма тут нимало не вижу я»), истории («Москва, я думал о тебе!»), собственной биографии («В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал...»). Иногда автор как бы прячется за героем, предлагая читателю услышать или почувствовать его, автора, причастность к повествованию. Например, в кабинете Онегина мы встречаем не автора, а Татьяну Ларину, и весь рас сказ о кабинете Онегина дан как бы глазами героини:

Автор будто бы в стороне от происходящего, но читатель отлично знает, что именно так читал сам Пушкин, оставляя та кие же, как Онегин, характерные пометы на полях.

Но самой поразительной строфой, в которой присутствие автора зашифровано особенно искусно, является знаменитая строфа об Онегине и Ленском: длительное время конкретное содержание этой строфы не привлекало внимания. Считалось, что здесь перечисляются относительно безразличные предметы, соответствующие формуле «то, в другое», что особенно подчеркивалось интонационным ходом строфы. Раскрыл конкретное содержание перечисленных здесь понятий Ю. Тынянов, доказавший, что в этой строфе перечислены предметы споров Пушкина и Кюхельбекера еще в лицейские годы. Так, «племен минувших договоры» — это «Общественный договор Руссо; «добро и зло» судьба и жизнь как и все остальное, - это философские категории, воинов лицеистов и занесенные в знаменитый «Словарь Кюхельбекера». Но, продолжая мысль, Тынянова, невольно задаешься вопросом: если прототипом Ленского был Вильгельм Кюхельбекер, а в строфе перечисляются предметы споров Пушкина я Кюхельбекера, то чью позицию, чью точку зрения в таком случае выражает Онегин? Не Пушкина ли? Безусловно, это лишь предположение или даже смутное ощущение, однако таких моментов в романе немало.

Мы с трудом можем отделить автора от героя в знаменитых лирических отступлениях восьмой главы. Когда Пушкин с го речью признается: «Но грустно думать, что напрасно была нам молодость дана», — трудно ответить однозначно, говорит ли он о герое, или о себе самом, или об их общей молодости и общей грусти. Когда мы читаем письмо Онегина Татьяне, мы слышим лирический голос Пушкина, ибо это письмо абсолютно созвучно любовной лирике Пушкина и является законченным, совершенным лирическим произведением:
Я знаю: век уж мой намерен,
Но, чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...

После долгой разлуки Онегин встречает Татьяну на светском рауте. Он поражен происшедшей в ней переменой:
Она была нетороплива,
Не холодна, неговорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей.
Все тихо, просто было в ней...

И опять, наблюдая за героиней глазами Онегина, Пушкин невольно создает так любимый им образ женщины, не потерявшей ни внешнего, ни внутреннего достоинства перед соблазнами высшего света. Поразительно, но в письме к Наталье Николаевне Пушкин, говоря о женском достоинстве, почти слово в слово повторит то, что уже написал о Татьяне Лариной.

Поистине можно указать слишком на немногие творения, в которых личность поэта отразилась бы с такою полнотою, светло и ясно, как отразилась в «Онегине личность Пушкина» (В. Белинский).