Мистер Веркюзль - смерть миссис Карен, и она должна к ней привыкнуть, сжиться с ее присутствием. Диалога между ними почти никогда не происходит, говорит обычно только Карен, словно обращаясь в пустоту, хотя бродяга находится рядом с ней. Отсюда невольно напрашивается мысль, что забывчивость Веркюзля и неспособность его что-либо вспомнить из своего прошлого говорят о том, что он появился на свет в тот день, когда Карен его обнаружила в своем дворе: снял с себя целлофановую пленку, точно был прикрытый детским местом, и, не умея еще говорить, молча ушел. Для Веркюзля, а он всего лишь бродяга-алкоголик, нашедший пристанище во дворе больной женщины, характерен неестественный и нездоровый интерес к ее смерти, иногда перерастающий в детский восторг, и это при том, что Веркюзль ни внешне не имеет ничего общего с ребенком, ни внутренне, поскольку, по словам Карен, а уж она постоянно пытливо и изучающе всматривалась в него, полностью лишен детства.

В их взаимоотношениях наступает момент, когда Веркюзль начинает принимать “живое” участие в попытках Карен покончить с собой и в конце концов помогает ей уйти из жизни, с ее же согласия сомкнув свои цепкие костлявые пальцы на ее шее. Что касается “живого” участия, то, например, когда Карен намеревалась направить свою машину в пропасть и таким способом уйти из жизни, находящийся с ней рядом Веркюзль спросил: “Вы правда собираетесь это сделать? Его безжалостные цыплячьи глаза заблестели”. В один из ясных дней, спустя некоторое время после первой так и не осуществленной попытки самоубийства Карен, Веркюзль почувствовал, что приютившая его женщина должна именно сегодня решиться наложить на себя руки. “Значит сегодня? - спросил он, - и Карен ответила: “Да”, шокированная его нездоровым интересом, и едва не добавила: но вам то какое дело”. О его нетерпеливом и взвинченном ожидании ее смерти Карен записала в своем дневнике: “он прямо-таки светился от любопытства”; и пока она завтракала, “он не находил себе места”. Подобное к ней отношение раздражало ее и выбивало из колеи. “Да оставите ли вы меня в покое?” - взорвалась Карен, на что Веркюзль, обиженный ее словами, “отвернулся с выражением такой ребяческой обиды”, что больная женщина, чтобы хоть как-то сгладить неловкую ситуацию, потянула его, словно мальчишку, за рукав.

На этот раз миссис Карен решила отъехать далеко от дома, облить себя бензином и поджечь. Ее “подкупало внимание, которое он вдруг стал проявлять”. Позже об этом дне в своем дневнике она запишет, что Веркюзль “был возбужден, как мальчишка, сексуально возбужден, и я чувствовала себя объектом его возбуждения”. Подобное внимание с его стороны ей льстило, даже нравилось, но все же она понимала, что в его любопытстве и участии в ее приготовлениях к самоубийству было “что-то нечистое -          вроде собаки, которая возбужденно роет землю в том месте, где лежит плохо зарытая падаль”. Однако миссис Карен так и не решилась покончить с собой, поэтому, заметив ее замешательство, Веркюзль протянул ей коробок спичек и спокойно предложил: “Сделайте это сейчас”. Когда и после его вмешательства Карен не решилась наложить на себя руки, бродяга посоветовал ей уйти из жизни другим способом. “Поедемте в Чемпенс Пик, - сказал он ей, -   там вы сможете направить машину прямо вниз, через парапет, если вам так хочется.О, я думал, вам нужен кто-нибудь, кто подтолкнет вас, когда вы поедете вниз. Я готов это сделать”. Веркюзль и внешне напоминает мифологического персонажа из преисподней.



 




О своеобразной связи Веркюзля с царством мертвых говорят искалеченные пальцы на руке, словно этот человек в самом деле является стражем, пропускающим души умерших в потусторонний мир: “Он вытянул правую руку. Большой и указательный пальцы были вытянуты. - Не могу ими двигать, - сказал он”. Не удивительно, что Карен больше всего отвращает в Веркюзле его запах. Достаточно вспомнить, что страж в преисподнюю в русских волшебных сказках Баба Яга костяная нога (у Веркюзля же костлявые, не двигающиеся пальцы на руке), являясь мертвецом, а отсюда и неспособной видеть живых, реагирует на появление живого человека, нюхая его запах.

В. Я. Пропп в “Исторических корнях волшебной сказки”, объясняя Ягу как мертвеца, приводит в пример ее слова из сборника сказок Афанасьева: “Фу, фу, фу! Прежде русского духа слухом не слыхано, видом не видано”, “Фу, как русская кость воняет”, где под “русским” следует понимать “живой”. Анализируя реакцию представителей преисподней на появление живого человека в волшебных сказках, В. Я. Пропп пишет: “Однако как только мы обратимся к сравнительно более ранним ступеням, то сразу получим ключ к нашему мотиву. Этот материал показывает, что Афанасьев не ошибся, утверждая, что запах Ивана является запахом человека, а не русского. Но его утверждение можно уточнить. Иван пахнет не просто как человек, а как живой человек”. Однако в “Железном веке” подобная ситуация происходит с точностью до наоборот: не Веркюзля раздражает запах живой Карен, а миссис Карен постоянно возмущается невыносимым запахом “мертвеца” Веркюзля: “и пахло от него хуже, чем обычно, словно это был запах самой отверженности”. Однако вследствие того, что Карен должна научиться жить рядом со своей смертью и свыкнуться с ней, даже уважать ее, в дневнике больной женщины мы читаем: “Мне показалось даже, что я начинаю привыкать к запаху”.

Как представитель преисподней, Веркюзль помимо вожделенного отношения к скорому уходу из жизни Карен проявляет живой интерес к мертвому языку - латыни. Его разговор с Карен о латыни, наверное, самый долгий в романе. Когда Карен произносила ему строки на латинском языке, она заметила, “что его губы двигаются”‘, что он “Пытается запомнить”, что “Дактиль пульсировал в нем, заставляя глотку сжиматься и разжиматься”. Как уже упоминалось, парадокс во взаимоотношениях Карен с Веркюзлем состоит в том, что она должна научиться жить с олицетворенной в бродяге-алкоголике своей скорой и неминуемой гибелью.

По этому поводу она записывает в своем письме-дневнике: “Поскольку я не могу довериться Веркюзлю, я должна ему довериться. Я люблю его потому, что я его не люблю… “, “Потому что он - это я и не я. Когда я пишу о нем, я пишу о себе, и когда пишу о его собаке - тоже о себе”. Являясь смертью Карен, ее посланником, Веркюзль представляет собой некую пародию на крылатое богоподобное существо, однако в то же время ассоциируется с другими “птичьими” и “пернатыми” мифологическими персонажами, напрямую связанными с царством мертвых во многих мифологических картинах мира. Взять хотя бы ту же “избушку на курьих ножках”. У Веркюзля для миссис Карен “Самое страшное ноги: с ороговевшими потемневшими ногтями”. Размышляя о Веркюзле и бездомных Кейптауна вообще, Карен приходит к мысли, что такие, как Веркюзль, “без крови - они не болеют, не замерзают, не умирают с голоду. Любой вирус, любая инфекция, попадая им в кровь, гибнет в этом жидком пламени. Мухи с прозрачными крыльями и блестящими тазами, не знающие жалости”. Во время первой попытки наложить на себя руки Карен, находясь в машине с Веркюзлем, думает о нем: “Быть может, несмотря на пронзительный взгляд этих птичьих глаз, он гораздо больше одурманен алкоголем, чем мне кажется”. Также о птицеподобности Веркюзля Карен пишет: “Его безжалостные птичьи глаза”, “пронзительный взгляд этих птичьих глаз”, “с узкой, будто у чайки, грудной клеткой”, “Сколько мне еще ждать, пока куртка упадет с него и у него за плечами прорежутся крылья”. Однако Веркюзль еще ассоциируется и с другим видом мифологических существ, связанных с преисподней, а именно с собаками, шакалоголовым Анубисом, Цербером и т.п. Иногда создается впечатление, что он и его собака колли - одно существо, только пребывающее в двух ипостасях.