Отсюда и проблема крепостничества в книге Тургенева к решению крестьянского вопроса не сводится. Она рассматривается глубже и шире, не только в социальном, но и в национальном ключе, как явление более широкое, чем крепостное право. «Следует помнить,— пишет С. М. Петров,— что крепостнический гнет Тургенев не сводил только к помещичьим издевательствам над крепостными; его тлетворное влияние на русскую жизнь писатель справедливо усматривал в самых разнообразных фактах — и в горькой обиде простой крестьянской девушки, соблазненной развращенным дворовым аристократом, и в униженном положении уездного лекаря, и в печальной судьбе одинокого идеалиста Авенира Сорокоумова, и в духовной изломанности и трусости перед всяким окриком «Гамлета» — Василия Васильевича. Нет такого рассказа в «Записках охотника», который не был бы пропитан духом протеста против крепостничества, против рабской психологии и морали».

А критик П. В. Анненков в статье, посвященной памяти Тургенева, отмечал, что «Записки охотника» почти одни уцелели из массы некогда прославленных, а теперь давно забытых повестей и рас-казов той же тенденциозной окраски не случайно. Тургенева «возмущает не одно иго барина над мужиком; он восстает против всякой грубой силы... Широко раздвигается горизонт «Записок охотника» — почти так же широко, как горизонт русской равнины... Основной мотив умолкает иногда совершенно — и тем сильнее действует его возвращение. Вслушайтесь в него — и вы найдете, что далеко не все в нем принадлежит прошедшему. Не только Морга чи и Обалдуи, не только Павлуши и Касьяны, Ермолаи, Калинычй, Арины, даже Степушки, не исчезли еще бесследно с лица русской земли»2.

В «Записках охотника» изображается Россия провинциальная. Сама тема вроде бы исключает критические «выходы» к России государственной, не представляя никакой опасности для «высших сфер». Возможно, это обстоятельство отчасти и усыпило цензуру. Но в книге Тургенева занавес провинциальной сцены широко раздвигается, видно, что творится и там, за кулисами. Читатель ощущает мертвящее воздействие тех сфер жизни, которые над русской провинцией нависли, которые диктуют ей свои законы.

В характере «культурного» крепостника Пеночкина, например, остро схвачено Тургеневым явление, выходящее далеко за провинциальные, Местные пределы. Пеночкины в конце 1850-х — начале 1860-х гг. занимали видные места в русских бюрократи-- ческих верхах. В январе 1858 г. в письме к Герцену Тургенев повторяет характеристику, данную им Пеночкину, применительно к вновь назначенному московскому обер-полицмейстеру Ахматову :«Этот господин совсем в другом роде: сладкий, учтивый, богомольный — и засекающий на следствиях крестьян, не возвышая голоса и не снимая перчаток» (П., III, 181). Пеночкины переживут и тургеневскую эпоху. В начале XX века в статье «Памяти графа Гейдена» В. И. Ленин увидит их черты в облике русских либералов: «Это умиление гуманностью Гейдена заставляет нас вспомнить не только Некрасова и Салтыкова, но и «Записки охотника» Тургенева. Перед нами — цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. «Отчего вино не нагрето?» — спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: «Насчет Федора... распорядиться».



 




В «Записках охотника» образчики «гейденовской гуманности» встречаются на каждом шагу. В «Однодворце Овсянико-ве», например, к ним относятся славянофил Любозвонов, а также крупный помещик, образованный и живущий в столице,— Александр Владимирович Королев. Во время размежевания он произносит громкую речь в защиту крестьянина, а на деле «с мужиком, как с куклой поступает». «Всем наукам они научились,— сетует однодворец Овсяников,— говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их куда хочет, словно дугу» .

Столь же разрушительны и экономические последствия «цивилизаторской» деятельности крепостников. Тургенев показывает, что полутыкинская манера хозяйствования не ограничивается заведением нелепой французской кухни и никому не нужных «контор». Она подрывает сами основы труда крестьянина на земле. В очерке «Два помещика», к слову, сообщается: «Впрочем, в деле хозяйничества никто у нас еще не перещеголял одного петербургского важного чиновника, который, усмотрев из донесений. своего приказчика, что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба пропадает,— отдал строжайший приказ: вперед до тех пор не сажать снопов в овин, пока огонь совершенно не погаснет. Тот же самый сановник вздумал было засеять все свои поля маком, вследствие весьма, по-видимому, простого расчета: мак, дескать, дороже ржи, следовательно, сеять мак выгоднее. Он же приказал своим крепостным бабам носить кокошники по высланному из Петербурга образцу; и действительно, до сих пор в имениях его бабы носят кокошники... только сверху кичек...» . В образе петербургского важного чиновника (сравните с отцом Чертопха-нова, который собирался лен крапивой заменить, а свиней кормить грибами) уже предчувствуются щедринские администраторы «Истории одного города»; полутыкинское таит в себе будущие «глуповские» возможности. Вспомним Василиска Боро-давкина, его войны за «просвещение»: за повсеместное насаждение в Глупове горчицы и персидской ромашки.

Почему Тургенев не решился ввести в «Записки охотника» очерк — «Русский немец и реформатор»? Известно, что речь в нем шла о двух помещиках. «Один... в своей деревне все распоряжался, все порядок водворял — мужиков обстроил по своему плану, заставлял их пить, есть, делать по своей программе: ночью вставал, обходил избы, будил народ, все наблюдал. Другой был • немец — рассудительный, аккуратный, но — у обоих мужикам приходилось плохо» '. Казалось бы, сюжет рассказа не более остр в цензурном отношении, чем сюжет «Двух помещиков» или «Бурмистра» например. Но Тургенев, по его словам, отказался от реализации замысла «Русского немца и реформатора» потому, что реформатор у него получался слишком явной карикатурой на императора Николая..В признании автора наглядно обнаруживается масштаб художественного мышления: сквозь Россию орловскую видна жизнь русских верхов, русских столиц.

Но Россия мертвая, николаевская, «страна рабов, страна господ», тем не менее всего лишь одна и не самая преобладающая в книге ипостась русского бытия. Под этой «мертвой Россией»— живая, с ее полями и перелесками, птицами, зверьем, болотами и озерами, с людьми, которых иго крепостничества не подавило, не уничтожило. Не случайно А. М. Горький причис-' лял «удивительные» «Записки охотника» к тем книгам, которые, по его словам, «вымыли .. душу, очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности»2.

Пестра и многообразна Россия Тургенева в ее кротости и смирении, в ее богатырской силе и мощи, в ее забитости и рабстве, в ее славянской доброте и азиатской распущенности, в яркости, интенсивности исторической судьбы. Это нация молодая, в развороте своих далеко не раскрытых еще возможностей, готовая к приятию всей полноты и драматизма жизни. «В русском человеке, по мнению Тургенева, таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития...».