Три первых рассказа из «Записок охотника» («Хорь и Калиныч», «Петр Петрович Каратаев», «Ермолай и мельничиха»), ловко оснащенные приемами эзоповской манеры, подготовили почву для проведения через цензуру последующих рассказов, в которых Тургенев смог свободнее, более открыто, без эзоповских маневров осуществлять свою «вековую клятву» борьбы с крепостным правом. Цензоры, не разобравшись в эзоповской манере Тургенева, не поняв всей сложной его тактики в обмане цензуры, могли считать Тургенева автором не очень опасных рассказов из народной жизни. Русским литераторам того времени было ведь хорошо известно, что цензоры, несмотря на драконовские правила, которые они должны были осуществлять неукоснительно, не отличались ни особой догадливостью, ни проницательностью.

 Для иных же самые эти правила представлялись даже неосуществимыми или чрезмерно строгими; таких цензоров то и дело отставляли от должности; были, наконец, и такие, которые с чиновничьим усердием придерживались только «буквы» закона, но не его сущности; обмануть этих блюстителей правил оказывалось всего легче, что и делали прогрессивные писатели и редакторы с немалым искусством. Иначе многие из замечательных произведений русской литературы не увидели бы света.

Последующие рассказы из «Записок охотника», вплоть до второго номера «Современника» 1848 г., то есть еще до начала цензурного террора, появлялись группами, по несколько рассказов вместе, причем очерки, рисовавшие страшную жизнь крепостных крестьян. заслонялись рассказами более или менее безобидными. Так, под прикрытием рассказа «Мой сосед Радилов» явились «Однодворец Овсяников» и «Льгов» (1847, №5), а во второй книжке 1848 г. было напечатано сразу шесть рассказов: от «Малиновой воды» и «Бирюка» внимание цензуры отводили «Уездный лекарь», «Лебедянь», «Татьяна Борисовна и ее племянник», «Смерть».

При помощи кратких, между прочим брошенных замечаний, никак не подчеркивая этого, Тургенев наводит читателя на мысль, что притеснитель крестьян - конторщик Николай Еремеич-выдвинут на первый план вместо барыни, которая, хотя и остается за кулисами, но представляет собой главное зло. На упрек Павла, что конторщик мешает ему жениться на Татьяне, Николай Еремеич ссылается на барыню - «барыня вам жениться не позволяет: ее господская воля!»


 



Аналогичный прием замещения имеется и в «Бирюке» в сцене, когда доведенный голодухой и разорением до отчаяния мужик, пойманный Бирюком, восстает против лесника, проклинает, грозит, что рано или поздно мужики убьют его. Для мужика Бирюк - воплощение ненавистной власти, мужик поднимает «бунт» против него. В действительности Бирюк тоже «человек подневольный». Он честно, сознательно выполняет свои обязанности лесника, но он человек из народа, бедняк, глубоко несчастный, прекрасно понимающий нищего мужика-вора; поэтому он сочувствует ему и отпускает его.

На подобном же приеме замещения держится антикрепостнический характер очерка «Свидание». В нем рассказана  печальная история любви  соблазненной крестьянской девушки. Соблазнитель - «избалованный камер молодого богатого  барина». Виктор -  сколок своего барина; он франтит, подражая ему во всем, вплоть до пристрастия к серебряным и золотым кольцам незабудками из бирюзы и лорнета, с которым он не умеет обращаться. Равнодушие и пренебрежение, он относится к Акулине, преданно и нежно его любящей, «удовлетворенное, пресыщенное самолюбие», черствость, - все эти черты могли бы в таном же, а то и в больших размерах быть свойственными любому пустому и пошлому светскому франту. Слуга, под влиянием своего барина, усвоивший наихудшие его особенности, воспитанный им в соответственном, является своего рода зеркалом, по которому мы удим и о его хозяине. Этот камердинер не только «замещает» своего барина, но и отображает его.

Тургенев прибегает здесь к кратким, сжатым, художественным формулировкам, скрывающим широкое обобщение. Действие рассказа происходит в .изумительно разоренной», убогой деревне, некогда принадлежавшей помещице, провванной за лихой и бойкий прав Стрыганихой. Невозможность но цензурным соображениям дать страшную картину жизни крепостных, принадлежащих жестокой помещице, побудила Тургенева воспользоваться для этих целей характерным прозвищем помещицы, которое многим читателям того времени могло напомнить о самоуправствах знаменитой по своим зверствам помещицы - Салтычихи. Барыню называли Стрыганихой от слова «стричь»; писатель хочет сказать этим прозвищем, что помещица стригла своих крепостных и буквально, отдавая их в солдаты, и в переносном смысле, выжимая из них все соки, заставляя их па себя работать, подвергая их телесным наказаниям за малейшие провинности. Не случайно, может быть, также и то, что Тургенев приводит в рассказе и название села, некогда принадлежавшего буйной помещице - Колотовка. Хотя такое село существовало в действительности и называлось именно так, но это не меняет дела; если бы оно не показалось писателю живописующим и содержательным, он мог бы просто опустить его.

На то, что подобные выразительные названия народ давал местам, особенно страдавшим от крепостного гнета, Тургенев прямо указал в очерке «Однодворец Овсяников». Герой рассказа Тургенева вспоминает эпизод из своего детства, когда дед охотника насильно завладел землей однодворцев и высек отца Овеяникова, подавшего жалобу на самоуправство помещика; он прибавил при этом, что силой отобранная земля была прозвана «Дубовщиной»: «Дубовщиной она прозывается потому, что дубьем отнята», - пишет Тургенев. «Колотовка», «Дубовщина» - это такие же символы, заключающие в себе широкие социально-политические обобщения, как и пушкинское Горюхино, как щедринский Глупов, как некрасовские «Подтянутая губерния», уезд Терпигорев, деревни Заплатово, Дырявино и т. п.

В «Касьяне с Красивой Мечи» Тургенев дал безотрадную картину Юдиных выселков со скривившимися избами, с отсутствием хлеба и воды, с голодным мяуканьем кошки. Крестьяне, живущие в Юдиных выселках, были переведены сюда по произволу опеки из мест лучших, привольных, речных. Касьян, не сочувствующий убийству живой твари, делает все возможное, чтобы отвлечь охотника от охоты, отвести его от мест, где есть дичь; пускай ему кажется, что он «заговорил», «отвел» птицу - дело в том что он не подчинился желанию барина.

Тургенев не мот громко, во весь голос сказать в 1851 году о том народном протесте, который рос, ширился все больше и больше, выливаясь в бунты и восстания, но и сейчас омннаходит возможность намекнуть на скрытую энергию противодействия, таящуюся в народе. Следует отметить, что к такому же выводу, только с иной аргументацией пришел и Н. Л. Бродский. Убедительно показав, что в мировоззрении Касьяна с Красивой Мечи имеются черты, характерные для весьма распространенной в 20-40-х годах секты странников и бегунов, оппозиционной к существовавшему тогда порядку, Н. Л. Бродский справедливо говорит о рассказе как о «зажигательном очерке», признавая его во всей серии очерков «Записок охотника» единственным по силе отрицания, бьющего значительно далее крепостного права».