Природа мифа сама является объектом оживлённых дискуссий. Теория мифа, несмотря на свою почётную историю, продолжает оставаться in statu nascendi, и однозначной и общепринятой дефиниции мифа не существует. Это вполне объяснимо: достаточно посмотреть, например, на определение мифа, которое дает такой крупнейший знаток мифологии, как Клод Леви-Строс: "Понятие "миф" –это категория нашего мышления, произвольно используемая нами, чтобы объединить под одним и тем же термином попытки объяснить природные феномены, творения устной литературы, философские построения и случаи возникновения лингвистических процессов в сознании субъекта" (Клод Леви-Строс, С.45). Миф в том виде, в каком он известен нам из наиболее классической – греческой – мифологии, представляет собой прежде всего мифологический образ. Греческая мифология изобилует яркими образами, сочетающими имя и облик. Например, Сфинкс (являющийся неотъемлемой частью архитектурных ансамблей Петербурга) – чудовище с телом льва и птичьими крыльями, губящее путников своими загадками. Имя и облик первичны и рассказ вырастает из попытки описать называемое существо (город тоже является живым существом, имеющим имя и облик). По определению А.Ф.Лосева, "миф есть развёрнутое магическое имя" (А.Ф.Лосев, С.196). Само древнегреческое слово mythos означает "слово".

Мифологические законы существа отражены в ритуале, который представляет собой комплекс актов, надлежащих для почитания той или иной мифологической сущности, актов строго определенных, но не всегда объяснимых. Пишущие об отношении мифа к ритуалу, в большинстве случаев под "мифом" понимают повествование, рассказ, мифологический сюжет. Но, как мы уже убедились, повествовательная, нарративная составляющая мифа не является ни единственной, ни первичной в мифологической структуре.

Таким образом, понятие "миф" складывается из мифологического имени, мифологического образа и мифологического повествования.

Теоретик русского символизма В.И.Иванов дает глубокое определение мифа, как воспоминания о мистическом событии, о космическом таинстве. Но возможности мифа ограничены и "новый миф есть новое откровение тех же реальностей". Явления позднейшей культуры, исторические события не создадут ядра нового мифа. Он явится как результат преломления мифотворческим сознанием новых явлений на основе какого-либо древнего мифа. Для того, чтобы он зародился, должны произойти чрезвычайные события, которые бы потрясли душу целого народа, ибо миф не может быть созданием единичного сознания. В то же время, если принять точку зрения что любая культура, есть не более чем сумма мифов, следует признать, что мифы эти не всегда равноценны по своему значению и среди них можно выделить мифы самодостаточные и вторичные. "Самодостаточный миф по крайней мере оригинален (разумеется этим его свойства не исчерпываются); вторичный миф ориентируется на нечто уже пройденное. В этом плане известный московский миф "Москва – третий Рим" безусловно вторичен, подразумевает в оценке отталкивание от чего-то, уже бывшего, тогда как Петербургский Миф русской литературы безусловно оригинален" (Е.Шерман, С.169). Уникальность Петербурга отнюдь не случайное явление. Его основатель хотя и мечтал то о "русском Амстердаме", то о "русской Венеции", сознательно или бессознательно создал город, не похожий ни на какой другой. Петербург – сочинение "метафорическое", а "метафора" – по-гречески "повозка", повозка, везущая от наблюдаемого к постигаемому. Петербург предстаёт как эпическое произведение, развёртывающееся во времени и пространстве. Символический город начинается с символического имени, а точнее сказать с псевдонима. Санкт-Петербург… Ленинград… Пётр – имя духовное, второе имя (как мы уже говорили) Симона из Вимфсаиды. Ленин – имя партийное, один из псевдонимов вождя. Вторым составляющим мифа является мифологический образ. Образ города неразрывно связан с образом его основателя. Символом дела Петра явилась новая столица.

Её возникновение в результате многолетней борьбы со шведами было куплено дорогой ценой. Её создание на "чухонской земле", на болоте, стоившее жизни многочисленных рабочих, "забутивших топь своими костями, увеличило народное нерасположение к "Питеру", но в сочувствующих реформе новый город порождал осознание могучей, чудодейственной силы "основателя". Сказочно быстрый рост Петербурга – города титанической борьбы – свидетельствовал о торжестве дела Петра" (Н.П.Анциферов, 1924, С.55). Образ царя-реформатора, усиливаясь религиозным сознанием, сочетался с древними, как культурный мир, образами космической борьбы творческого начала света с безликими, безобразными стихиями, присущими всем векам и народам. Из этого соприкосновения исторических событий с мифотворческим сознанием
родился миф о демиурге. С этим мифом своими корнями связан миф о "Медном всаднике", оформленный в знаменитой поэме А.С.Пушкина, ставшей одной из главных составных частей Петербургского текста, хотя мифологизация этой фигуры царственного Всадника началась значительно раньше. В мифе о демиурге, создатель "выступает, с одной стороны, как Genius loci, а с другой, как фигура, не исчерпавшая свою жизненную энергию, являющаяся в отмеченные моменты города его людям (мотив "ожившей статуи") и выступающая как голос судьбы, как символ уникального в истории города" (В.Н.Топоров, С.284-285). Петербургская легенда наделила Петра чертами основателя города в античном аспекте. Самый момент основания отмечен явлением царственного орла. Это было нужное знамение для совершения сакрального действия. "Первой заботой основателя является выбор места для нового города. Выбор этот – дело весьма важное; верили, что судьба народа зависит от него. Спустившийся орёл предвещал величие грядущего" (Н.П.Анциферов, 1924, С.55).

"Как религиозное учреждение, город основывался сразу, весь целиком в один день, он был, следовательно, подобно многим обетным храмам древней Руси" (Н.П.Анциферов, 1924, С.56). Создаваемый в один день, город строился для того, чтобы существовать вечно. Религиозное значение города делало его священным. Тит Левий говорил о Риме: "В этом городе нет места, которое не было бы запечатлено религией и занято каким-либо божеством… Боги обитают в нём." Фюстель де Куланж утверждает, что каждый город можно было бы назвать святым. И наша северная столица, посвящённая первому апостолу города Рима, приобретает это сакральное освящение.

Но в сознании населения основатель затмил апостола, и когда говорят "город Петра", имеют в виду царя, а не святого. Основатель вечного города, Ромул, был сопричислен к сонму богов, у него был свой храм и свои жрецы. "И каждый город обожал точно так же того, кто его создал", существовал особый "культ основателей". Почва христианской культуры и эпоха, "освящённая холодом исторического знания", не могли благоприятствовать созданию храма и культа основателя Петербурга. Однако, всё же образовалось своеобразное явление, в котором можно распознать тень древних обычаев. В согласии с этими идеями, создаётся и распространяется своеобразная форма культа, связанная с "домом основателя" Икона Спаса, почитаемая, как любимый образ Петра, помещённая в малом Петровском домике, превращает его в одну из главных святынь старого Петербурга.
Третья составляющая мифа –
мифологическое повествование. История Петербурга мыслится замкнутой; она не что иное как временный прорыв в хаосе. Миф сначала рассказывает, как из хаоса был образован космос, из преисподней – "парадиз" в виде петровского Петербурга" (В.Н.Топоров, С.295), и заканчивается эсхатологическим повествованием. (Ср.: с


 




типологией отношений природы и культуры петербургского пространства - хтоническая слепота и космическое сверхвидение).

Реализуя извечное подспудное тяготение русского сознания к чуду, Пётр тщательно подбирал атрибуты для своего любимого детища. "Вдруг среди лесов и болот целый город вырос, причём в стороне далёкой и малоизвестной, как и положено волшебному граду. Всё в этом городе не такое, как в прочих городах, - от улиц до жителей. И город сам не простой, да и не город это, а символ. Символ новой, европейской России, какой ещё не было, но которая непременно будет" (Е.Шерман, С.169). Так миф Петербурга начинал своё повествование с мифа о чудесном появлении города.

Миф конца города определяет не только главную тему петербургской мифологии, но и тайный её нерв. Идея конца стала сутью города, вошла в его сознание, и это сознание катастрофы, её ожидание для человека страшнее, чем , может быть, даже сама катастрофа.
В истории Петербурга одно явление приобрело особое значение, придавшее петербургскому мифу исключительный интерес: практически ежегодно повторяющиеся наводнения ("за 290 лет существования город пережил более 270 наводнений, когда вода поднималась на полтора метра выше ординара и более и начинала подтапливать город и извне, и изнутри - через городские реки и водопроводные люки" (В.Н.Топоров, С.296).

Отметим, что если Петербург страдал от воды, то Москва - от огня, тоже от почти ежегодных пожаров; однако для москвичей это не стало навязчивой идеей и не нашло отражения в мифе.

Этот наводненческий миф вызывает образы древних мифов. Идея потопа присуща мифотворческому сознанию большинства народов, она повторяется, часто совпадая даже в деталях. Эти "повторяющиеся образы столь поразительны, что навели некоторых учёных на мысль о существовании единого прамифа" (Н.П.Анциферов, 1924, С.97). Например, в предсказании Мефодия Патарского подобная участь (погружение на дно моря) ждёт Константинополь (который выполняет роль "невечного Рима"): "И разгневается на него Господь Бог яростию великою, и послет архангела своего Михаила, и подрежет серпом град той, ударит скиптром, обернёт его, яко жернов камень, и тако погрузит его и с людьми во глубину морскую, и погибнет град той; останется же ся на торгу столп един . Приходящие же в кораблях корабельницы купцы, и ко столпу тому будут корабли свои привязывати и учнут плакати, сице глаголюще: "О превеликий и гордый Царь-град! колико лета к тебе приходим, куплю дающе, и обогатихомся, а ныне и вся твоя драгия здания во един час пучина морская покры и без вести сотвори" (Памятники обречённой русской литературы, С.262). Этот вариант эсхатологической легенды устойчиво вошёл в мифологию Петербурга: не только сюжет потопа, но и деталь - вершина Александрийской колонны или ангел Петропавловской крепости, -
заставляют предполагать "прямую переориентацию Константинополь - Петербург" (Ю.М.Лотман, 1984, С 10).

Заложенная в идее обречённого города вечная борьба стихии и культуры реализуется в петербургском мифе как антитеза воды и камня. Причём, камень - не "природный", "дикий", а принесённый, окультуренный. "Петербургский камень - артефакт, а не феномен культуры" (Ю.М.Лотман, 1984, С.10). Поэтому камень в петербургском мифе наделяется признаком перемещаемости, он положен человеком, это "камень без опоры". Вода и камень меняются местами: вода вечна, камень наделён временностью, вода его разрушает. "Вот уже колеблются стены, рухнуло окошко, рухнуло другое, вода хлынула в них, наполнила зал.  Вдруг с треском рухнули стены, раздался потолок, - и гроб, и всё бывшее в зале волны вынесли в необозримое море" (В.Ф.Одоевскии, С.51-52).

Но город не погиб, он только сменил маску под названием Петербург на маску под названием Ленинград. Появились свои мифы. Компенсационный (утрата статуса столицы) характер мифа "Ленинград - колыбель революции", определил место города в истории и современной жизни. "Миф города - "колыбели революции", слитый с именем В.И.Ленина, обернулся жестоким упрёком. Городу, с которого срывают кумачовые одёжки, необх
одимо выявить корни, которые дадут ему новые соки жизни" (Э.П.Юровская, С.2).

Следует обратить внимание на два мифа города - вероятных элементов будущих ценностных ориентаций его духовной жизни.

Во-первых, это миф "блокадного Ленинграда". Трагическое переплетено здесь с высоким . Выжив в годы послевоенных гонений, миф этот выдержал и катаклизмы перестройки. Входящие в него ценности (единство, мужество, патриотизм, аскетизм) носят архаический характер в новой исторической обстановке им совсем не отвечающей. Вместе с тем, этот миф укреплён в сознании не только жителей города, но и России в целом, и стран Европы. Он работает на чувство достоинства города, его особую отмеченность. На совсем иной ценностной основе складывается сейчас очень активно формируемый миф, который можно назвать "блистательный Санкт-Петербург" - "образ столь контрастирующий с современным запущенным городом, из которого просто бежала в последние десятилетия творческая публика" (Э.П.Юровская, С.2). В этом случае мы имеем дело с мифом ещё более отдалённого прошлого, "но при этом он открыто направлен в будущее, мобилизуя остатки творческих сил города" (Э.П.Юровская, С.2). Этот миф строится на элитарной основе (в отличие от мифа "блокадного Ленинграда" - провозглашение коллективизма). И также, в отличие от "блокадного Ленинграда" (ориентация на духовное), "блистательный" город ориентируется не столько на духовный, сколько на материально-бытовой план. "Создатели нового мифа разыгрывают бесконечные шоу (презентации, благотворительные концерты и т.д.), обращённые к новой элите (сословие предпринимателей), не включающие, а скорее раздражающие рядовых граждан. Последние - в отличие от их активной роли в "блокадном" мифе - превращаются теперь в малозначимую массу или в прямых ответчиков за катастрофическое состояние города" (Э.П.Юровская, С.2). Э.П.Юровская указывает и на третий, потенциальный, миф Ленинграда, который может быть найден той частью населения, которая не принимает "блокадного" мифа, более того, материальные привилегии "блокадников" их раздражают; не воспринимают они и "изыск реанимированной блистательности."