Если человек подчиняется силе обстоятельств и в нем постепенно гаснет способность к сопротивлению, то он в конце концов теряет все истинно человеческое, что было ему свойственно. Это омертвение человеческой души - самое страшное возмездие, которое воздает жизнь за приспособленчество. Рассказы, в которых герой, погруженный в будни обывательского существования, вдруг меняет круто свои представления о жизни, в работах исследователей творчества Чехова имеют жанровое определение «рассказ о прозрении». Чиновник Николай Иваныч Чимша-Гималайский, добрый и кроткий человек, любил деревенскую природу («Крыжовник», 1898). Но тоска по деревне понемногу превратилась в навязчивую идею - купить «усадебку» с крыжовником. На осуществление этой цели была истрачена молодость, ей в жертву была принесена жизнь жены, на которой Николай Иваныч женился из-за денег для покупки усадьбы (на любовь он уже был неспособен, ведь в нем заглохли все чувства, кроме одного - желания стать землевладельцем).

И вот результат - это уже «не прежний робкий бедняга-чиновник, а настоящий помещик, барин». Он изменился внешне - «постарел, располнел, обрюзг». Изменился и внутренне - стал неуживчив, высокомерен и говорил важно, точно министр.

Душевое очерствение Николая Иваныча тем разительнее, что от природы это был добрый, мягкий человек и поначалу его тоска о деревне могла даже показаться поэтической и вызвать у читателя сочувствие: сидя годами в казенной палате, он рвался на волю, на свежий воздух, грезил деревенской тишиной…

Мера душевного оскудения человека определяется, в частности, его отношением к прошлому. Николай Иваныч, поселившись в усадьбе, забывает, что его отец был солдат, а дед - крестьянин, и хвастает дворянством: «мы, дворяне», «я как дворянин».

А вот другой герой Чехова, пришедший к сходным жизненным итогам: богатству и душевной черствости. Он тоже забывает прошлое - и уже не только свою родословную, как и Николай Иваныч, но и собственные сердечные переживания. Это доктор Дмитрий Ионыч Старцев («Ионыч», 1898).


 



На превращении этого по началу энергичного молодого человека, полного неясных, но светлых надежд, в неповоротливого и озлобленного брюзгу Чехов останавливается очень подробно, вникая в изменения, которые постепенно происходят в образе жизни и в образе мыслей героя. К концу рассказа Старцев не только разбогател и забыл годы своего бедного существования. Из его сознания начисто исчезло и более существенное обстоятельство - то, что он в молодые годы любил дочь Туркиных Екатерину Ивановну. Тогда он мучился и ревновал ее со всем безрассудством и горячностью молодости к людям, которые отнимали у него драгоценные минуты общения с нею, и даже к роялю, на котором она подолгу играла, вместо того чтобы быть с ним… Это было время, когда Старцеву были доступны простые человеческие чувства: и радость, и страдание.

Теперь же упоминание фамилии Туркиных у Ионыча вызывает только одну ассоциацию - связанную с игрой Екатерины Ивановны: «Это вы про каких Туркиных? Это про тех, что дочка играет на фортопьянах?»- вот все, что осталось у Ионыча от любви, которая когда-то причиняла ему столько радости и боли. С удовольствием вытаскивающий вечерами из карманов бумажные деньги, добытые практикой, весь поглощенный заботами о покупке домов, быстро ставший владельцем имения,- как непохож этот разжиревший и уже старый душой Ионыч на еще не устроенного в жизни молодого Старцева! Подобно тому как изменился голос его - он стал тонким и резким «оттого, что горло заплыло жиром»,- изменилась и его душа, словно она тоже заплыла жиром.

Бездуховность, на которую добровольно обрекли себя Николай Иваныч Чимша-Гималайский и Ионыч, исключила их из числа живых людей, лишила их способности думать и чувствовать.

Николай Иваныч располнел так, что «того и гляди хрюкнет». Уже одного этого сравнения было бы достаточно, чтобы читатель почувствовал животное начало, появившееся в тихом мечтателе. Но Чехов усилил это впечатление простым упоминанием кухарки и собаки:  и та  и другая - тоже толстые и  похожи на  свиней…

Родство ожиревшего и отупевшего героя с непосредственным его окружением Чехов отмечает и в «Ионыче»: «Когда он, пухлый и красный, едет на тройке с бубенцами, и Пантелеймон, тоже пухлый и красный, с мясистым затылком сидит на козлах, протянув вперед прямые, точно деревянные руки, и кричит встречным «Прррава держи!», то картина бывает внушительная, и кажется, что едет не человек, а языческий бог». Кроме бросающейся в глаза общей у хозяина и его кучера «пухлости и красноты», здесь есть важная деталь: руки Пантелеймона, «точно деревянные», т. е. неживые, нечеловеческие, соответствуют общему впечатлению об Ионыче, что это едет «не человек».

Вписывание героя в предметный мир, лишенный человеческой духовности, было замечательным художественным достижением Гоголя. Так, в «Мертвых душах» говорится о «странном сходстве» Собакевича, напоминавшего «средней величины медведя», с обстановкой в его доме. Тут и портреты высокорослых греческих полководцев, и дрозд в клетке, и «пузатое ореховое бюро на пренелепых четырех ногах, совершенный медведь», «…словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: я тоже Собаке-вич! или: и я тоже очень похож на Собакевича!» Облик тупого, неповоротливого медведя, на которого был похож Собакевич,- литературный предшественник образа жирной свиньи, трижды вторгающейся в чеховское описание. И как соответствует в каждом случае портрет героя внешнему виду животного, взятого для сравнения! Отупевшая, оскудевшая человеческая душа в произведениях Чехова живет по законам мертвых душ Гоголя - как единица бездуховного, нечеловеческого мира.

Такие герои Чехова, как Ионыч, добровольно обрекли себя на неинтересное, животное существование. На глазах читателя они тупеют, утрачивая то человеческое, чем их наделила природа. Но сами они обычно довольны собой и не испытывают угрызений совести: просто не замечают, что лишились главного - живой души. С принятого «жизненного курса» такие герои не отступают.