Каким должен быть истинный учитель жизни, подлинный Вождь общественного мнения, действительно достойный высокого звания писателя, исправитель нравов нации, Крылов показал в «Почте духов»: «Все сочинители нравоучений и все проповедники не возмогли отвлечь ни одного петиметра от глупостей: напротив того „Мизантроп” Мольера, более сделал добра Франции, нежели проповеди Бурдаловы и прочих ему подобных проповедников. Итак, когда простой список произвел столь много пользы, то что должно ожидать от подлинника?». Мизантроп в представлении Крылова - это подлинный учитель нации, это исцелитель ее от нравственных заболеваний, наставник добродетели и гонитель пороков. Спасение нации - дело мизантропов. Государственное благосостояние должно было быть вверено мизантропам: «Министры, судьи, вельможи, одним словом, все те, коим вверено благосостояние народное, трепетали бы при едином названии мизантропа. Надлежит исполнять, - сказали бы они, - со всевозможною ревностию возложенные на нас должности. Ничто не может остановить сего ужасного предвозвестника истины.

Скоро глас его раздастся повсюду и, достигнув престола, известит государя о всех тайных наших делах. Если по ужасаемся мы оскорблять истину и добродетель, то да страшимся, по крайней мере, необузданного языка мизантропова. В когда пристрастия и пороки усыпили уже нашу совесть, то надлежит, по крайней мере, стараться, чтоб не подозревал он НИ в чем нашей честности».

Однако мизантроп, которого изображает Крылов, не имеет ничего общего с представлением о «человеконенавидце», как в примечании переводится у него слово «мизантроп». Более того, Крылов убежденно и настойчиво противопоставляет мольеровского мизантропа человеконенавистнику Тимону: «Чрез название мизантропа не разумею я здесь Того бешеного и несноснейшего врага самому себе и всему роду человеческому, который ненавидит людей за то, что они люди. Желаю, чтобы тот суровый и задумчивый мудрец, о коем я говорю, ненавидел только пороки, сожалел порочных и чтобы, упрекая людей, зараженных оными, поставлял главнейшим своим предметом их исправление. Между мизантропом, коего писал Мольер, и тем бешеным афинянином, о котором Плутарх нас уведомляет, находится величайшее различие. Весьма несвойственно приписали Тимону название мизантропа, надлежало бы лучше назвать его лютым зверем или разъяренным медведем».

Истинный мизантроп, по Крылову, ненавидит не людей, в только их пороки. Дело мизантропа - исправлять людей смехом, а не нравоучением, насмешкой, а не дидактикой. Простое нравоучение, прямое указание порочному на его пороки никогда его не исправит, заявляет Крылов: «Возмогут ли все наставления Сенеки и Эпиктета произвесть какое-либо действие над глупою головою петиметра? Сделают ли они его разумнейшим? Заставят ли быть полезным обществу и не принимать более на себя тех смешных телодвижений и ужимок, чрез кои уподобляется он обезьяне? Без сомнения, все речи сих философов останутся безуспешны.

И вместо такой лобовой атаки на порок Крылов изображает, как поступил бы в этом случае мизантроп. Вместо «поучения» он высмеял бы петиметра, предложив создать «правительству» особое «собрание», которое награждало бы тех из петиметров, кто бы лучше всех мог делать, «страннейшие телодвижения, шаркать ногами, кривлять рот, обращать по-модному глаза, болтать то, чего сам не понимаешь, смеяться без намерения, печалиться без причины и лгать с таким уверительным видом и смелостью, как другой говорит правду».

Установка на комическое изобличение пороков, на смешное их изображение в традиции мольеровского комизма свидетельствовала о самостоятельности и оригинальности театральных вкусов молодого Крылова. С середины века Мольер и смешная комедия перестали удовлетворять тем требованиям к театру, какие предъявляли к нему виднейшие французские критики.

Теоретическое решение проблем серьезной комедии сопровождалось последовательной критикой мольеровского комизма. Оно было предложено Дидро, а критика мольеровского комизма получила новое обоснование у Ж.-Ж. Руссо. В «Письме к Д’Аламберу» (1757) Руссо писал о Мольере: «Его главнейшая забота состоит в том, чтобы сделать смешными доброту и простоту, а хитрость и ложь - предметом сочувствия; его добродетельные герои только говорят, действуют же по преимуществу герои безнравственные, и самый блестящий успех постоянно сопутствует им, а потому и аплодисменты зрителей, редко выпадающие на долю добродетельных, почти всегда награждают самых ловких.

Рассмотрите комизм этого автора: повсюду вы увидите, что орудием комического служат пороки характера, а естественные недостатки - объектом, что хитрость одного наказывает простоту другого и что дураки являются жертвами злых, - хотя все это слишком соответствует действительности в нашем обществе, но вовсе не стоит сочувственного изображения на сцене и как будто подстрекает вероломных наказывать под видом глупости искренность честных людей».



 




Руссо с наибольшей остротой выразил третьесословное недовольство Мольером. С особенной настойчивостью он критиковал Мольера за «Мизантропа», за несправедливое отношение к Альцесту, так как, по его мнению, главная вина Мольера перед искусством и обществом в том, что он сделал Альцеста смешным, тогда как Руссо видел в нем трибуна и борца, проникнутого возвышенной страстью. Великое и благородное не может, и не должно смешить. Эта мысль Руссо оказалась очень важна для всей европейской драмы предреволюционного времени. Позднее и Фонвизин и Шиллер в одинаковой степени будут убеждены, что изображение великого и благородного не терпит примеси смешного, не может возбуждать смех, не разрушая силы высоких чувств.

Антитеза Мольер-Детуш сохраняет свою актуальность и для того времени, когда стал писать комедии Крылов. Среди высмеиваемых им драматургов фигурирует и «мнимый Детуш». В повести «Ночи» богипя, спустившаяся с Олимпа к герою, говорит ему: «Посмотри па мнимого нашего Детуша: оп с театра сильною рукою нападает па зрителей, но как в его комедиях нет ни одного человеческого подобия, то ни один слушатель не принимает его сатиры на свой счет; и когда автор бранит Петербург, то часто думают, что оп ссорится с Пекином. Природа дала ему ключ, как ладить с публикой; дело все в том, что его никто не понимает, а кого не понимаешь, па того грех, и сердиться».

Мольера вспоминает Крылов в письме к Соймонову, когда объясняет сановнику-бюрократу сущность комического действия на сцене.

А в заключение своих сопоставлений комического и трагического Крылов выводит общее правило, которое является очень существенным пунктом его литературных позиций вообще: «Итак, я полагаю, что на театре обстоятельства трагические или комические бывают по тому такими почитаемы, каким образом они описываются автором и какой характер в них действует, а не по своему содержанию, чему есть и доказательство: в „Сиде” у г. Корнеля граф Гормас дает Дон-Дьегу пощечину,, и никто этому не смеется, но все сожалеют… в „Игроке” Ренъярда слуге дают также пощечину, однако же никто о том не плачет, но все смеются… а в „Скапеновских обманах” старика в мешке также бьют палками, и все тому смеются» .

Последний из примеров, приведенных Крыловым, особенно характерен. Речь идет ведь о знаменитой сцене, осужденной Буало и неизменно фигурировавшей в учебниках как образец низкого, фарсового комизма. Буало противопоставил в своем «Искусстве поэзии» высокую комедию Мольера его же фарсам:

* Не узнаю в мешке, где скрыт
* Скапен лукавый,
* Того, чей «Мизантроп»
* увенчан громкой славой.

Крылов принимает Мольера целиком, более того, разнообразие типов комизма он считает достоинством, а не слабостью французского комедиографа.