Даже среди известных произведений Николая Семе­новича Лескова самым знаменитым является «Левша», написанный в 1881 году в форме сказа, вследствие чего и язык его стилизуется под народный говор.

В речи сказителя часто используются более прибли­женные к народному пониманию слова: вместо «двухме­стная карета» — «двухсестная», вместо «микроскоп» — «мелкоскоп», вместо «инфузория» — «инфозория», вме­сто «таблицы умножения» — «доблица» и т. д. Стилиза­ция наблюдается и в построении фраз: «Не порть мне политики», «Ты (...) так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит»... В данном случае интересно и то, что такие речи произносит не кто иной, как сам царь. В речи сказителя передается также народ­ный взгляд на многие вещи и своеобразная логика. Так, о генерале Платове говорится, что он «не мог по-фран­цузски вполне говорить; но он мало интересовался, пото­му что был человек женатый и все французские разгово­ры считал за пустяки». Получается так, что быть жена­тым человеком вполне достаточно для того, чтобы счесть за пустяки все французские разговоры.
В другом месте левша замечает англичанам: «Еван­гелие действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полная». Здесь пол­нота веры определяется по толщине книг...

Суть же рассказа состоит в том, что однажды во вре­мя путешествия по Европе императору Александруангличане подарили «нимфозорию» — блоху, выкован­ную английскими мастерами из чистой английской ста­ли. Она была настолько маленькой и незаметной, что царь поначалу даже удивился, что ему поднесли пустой поднос. Оказалось, что та «самая крошечная сориноч- ка» на подносе, еле заметная для глаза, и есть та самая блоха, которая к тому же еще и кадриль танцует, если завести ее ключиком. Ключик же был такой «премел- кой формы», что рассмотреть его можно было только под микроскопом. И блоха, и ключик были выполнены настолько тонко и с такой очевидностью демонстриро­вали немыслимое мастерство англичан, что даже у не­возмутимого генерала Платова, сопровождающего царя, «всю фантазию отняло». Государь же вынужден был при­знать: «Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».

Однако царь ошибся в своих подданных. Нашлись в Туле такие мастера, что превзошли английских: взяли да подковали блоху на все лапки. Но в этом случае ха­рактерным является то, что, дав тульским мастерам царское задание, никто и не подумал создать для них более-менее соответствующие ответственному поручению условия труда. Им было просто указано, что нужно пре­взойти англичан, и дали сроку две недели. И, таким образом, на трех безымянных русских мастерах «почи­вала надежда нации».

Что же они?
По традиции всякую ответственную работу следова­ло начинать с поклонения и отслужения молебна, и они отправились в уездный городок Орловской губернии, чтобы поклониться иконе святого Николая.

Почему же они отправились в Мценск, а не в Москву или Киев, где «святых угодников... почивает немало»? Причина простая: потому что до этих далеких городов нельзя было добраться и возвратиться пешком за две не­дели да еще и успеть выполнить «государственный» за­каз, так как никто не догадался приставить к мастерам хотя бы лошадей на случай какой-либо необходимости.

Каковы же были условия работы?
После возвращения из Мценска мастера заперлись в маленьком домике, затеплили лампадку и начали рабо­тать без передышки. Когда же истек срок и нетерпели­вые, «свистовые», не дождавшись, пока им откроют дверь, снесли крышу «хороминки», тотчас повалились наземь. Сказитель так объясняет произошедшее: «у ма­стеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная спираль сделалась, что непривыч­ному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было бы продохнуть». А три человека в этой «потной спирали» две недели безвылазно проработали.

Что представляли из себя мастера?
О них ничего неизвестно, даже ни одного имени не приводится, даже внешний вид их не описан, за исклю­чением одного. И об этом одном всего-то и сказано: «Ко­сой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны. Последнее замечание приоткры­вает читателю бывшую русскую систему обучения: не через терпеливое объяснение, а через битье и таску. Но в целом в портрете Левши, гениального мастера, не толь­ко нет ничего особого, броского, породистого, что ука­зывало бы на его превосходство над другими, наоборот, он выглядит неказистым, незадачливым. Последующее описание еще больше подчеркивает эти черты: «Идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застеги­ваются, порастеряны, а шиворот разорван».
Каково же было обращение с мастерами, сделавши­ми «посрамительную для английской нации работу»?

Платов кричит на них: «Что вы, подлецы, ничего не сделали, да еще, пожалуй, всю вещь испортили! Я вам голову сниму!» Затем он протянул руку, схватил свои­ми куцапыми пальцами за шиворот косого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги». В другой раз он же «сло­вил Левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клоЧья полетели. А тот, когда его Платов перестал бить, поправился и говорит...»

В этих эпизодах обнаясается покорность и безропот­ность русского мастера, беззащитность его перед всяким, имеющим какой-либо чин. Характерно также, что Лев­ша пытается оправдаться не тогда, когда его начинают бить, а после того, как перестали, и при этом даже счи­тает необходимым «поправиться», чтобы выглядеть по­приличней перед генералом, изволившим его оттрепать.

Внешний вид, условия труда, обращение показыва­ют, что в России настоящий мастер никогда цены не имел, не пользовался уважением и, кроме зуботычин, никако­го вознаграждения не получал. Потом же, когда выяс­нится, что русские мастера «посрамили» все-таки анг­лийских, сам царь обнял и поцеловал «неубранного» и «неумытого» левшу, Платов подарил сто рублей и даже попросил прощения. Но это не меняет порабощенного положения русского мастера. Лишним подтверясдением тому является и то, что после того, как «обмыли левшу в туляковских всенародных банях, остригли в парикма­херской и одели в парадный кафтан с придворного пев­чего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой- нибудь ясалованный чин есть», и отправили в Англию, его дальнейшей судьбой никто не интересовался.

Работа левши и двух его помощников действительно была необычайна, выходила за пределы возможного. Каким же уровнем мастерства нужно было обладать, чтобы подковать на подковки каждую лапку стальной блохи, которую и разглядеть-то с первого раза было невозможно. Эта работа была гораздо тоньше англий­ской, и, чтобы заметить ее, нужно было не всю блоху подкладывать под микроскоп, а отдельно каждую нож­ку и пяточку. Но и это не все. Левша признается, что «если бы был лучше мелкоскоп, который в пять милли­онов увеличивает, так вы изволили бы увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено». Прав­да, имени самого Левши ни на одной подковке нет, так как он «гвоздики выковал, которыми подковки заби­ты, — там уже никакой мелкоскоп взять не может».

 





Это было настолько непостижимо, что царь в удивле­нии спрашивает, откуда же они взяли такой чудесный микроскоп, с помощью которого они выполнили такую тончайшую работу, на что Левша просто отвечает, «Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас глаз так пристрелявши».

Потом выяснится, что этот гениальный мастер, кото­рый «на глаз» подковал стальную блоху, арифметики «нимало не знает», и вся наука у него: «по Псалтырю да по Полусоннику». «У нас это так повсеместно»,— заключает Левша, обобщая тот факт, что мастерство русских основано не на научных знаниях, а лишь на природном таланте и смекалке, на том, что схвачено и перенято у других. И только тогда становится понятно замечание Платова о том, что «наши на что взглянут — все могут сделать, но только им полезного ученья нет». В отличие же от наших «у англицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия».
Англичане же, восхищаясь и воздавая должное рус­скому мастерству, все-таки считают «жалким» такое положение, когда истинный талант не подкреплен на­учными знаниями. «Лучше бы, если б вы из арифмети­ки по крайности хоть четыре правила сложении знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полу- сонник, — говорят они левше. — Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть, а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машина, как нимфозория, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и даже не танцует».

Искренно желая левше «большую образованность передать», англичане уговаривают его остаться у них, на что у него ответ прост: «У меня дома родители есть... Мы к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок, а родительница — старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить...»

Даже когда левша говорил о таких высоких вещах, как «приверженность» к родине, это произносится без какого-либо пафоса и воспринимается как что-то есте­ственное, само собой разумеющееся, как бы природное.

Не показной, а истинный патриотизм Левши прояв­ляется и в том, что, когда он понял, «в каком виде со­стоят» английские ружья, Левша начал «беспокойно скучать... затосковал и затосковал» и попросился в Рос­сию. Примечательно и то, что во все время плавания на корабле он «нетерпеливо в родную сторону смотрит», «к отечеству смотрит». Тут же подчеркивается и уме­ние русского человека без особых усилий, по привычке, переносить любые тяготы. Так, английский «полшки­пер не мог надивиться, что русский — сухопутный че­ловек и так все непогоды выдерживает».

По прибытии же в Россию судьбы английского «пол­шкипера» и русского левши начали «сильно разнить­ся». Разница состояла в том, что англичанина привезли в посольский дом, лекарь велел посадить его в теплую ванну, а аптекарь скатал пилюлю и положил ему в рот. После этого «полшкипера» перенесли на перину, сверху шубой накрыли и оставили попотеть. А чтобы ему ник­то не мешал, «по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел».
Таково отношение англичан к простому матросу. Как же отнеслись наши к человеку, спасшему честь нации?

Левшу свалили в квартале на пол и спросили: «Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент» (документ)? Обыскали, сняли с него пестрое платье, забрали часы и деньги, «а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить». Городовой же долго ни одного «встречника» поймать не мог, а когда поймал, повезли Левшу «непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, все роняют, а поднимать станут — ухи рвут, чтобы в па­мять пришел. Привезли в одну больницу — не принима­ют без тугамента, привезли в другую — и там не прини­мают, и так в третью, и в четвертую — до самого утра его по всему отдаленным кривопуткам таскали», пока не догадались определить в «Обухвинскую больницу, где неведомо сословия всех умирать принимают».

Перед смертью Левша только успел поделиться с вра­чом тем главным, из-за чего он и заторопился обратно в Россию:
— Скажите государю, что у англичан ружья кирпи­чом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.

Когда же врач доложил об этом графу Чернышову, тот закричал на него: «Знай свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на то генералы есть».

Таким образом получается, что патриотизм и талант Левши употреблены на удовлетворение тщеславия госу­даря, но сам Левша оказывается не нужен, когда хочет совершить гражданский подвиг, необходимый не лично императору, а России.

Литературовед А.А. Горелов пишет по этому поводу: «Левшины слова умирают вместе с ним, и Крымская кампания, где военными противниками русских оказа­лись не кто иные, как англичане (эта подтекстная связь композиционно замыкает английскую тему рассказа), приносит России поражение.

Драма Левши — историческая драма его родины; источник поражений ее — засилие «парадных генера­лов», безгласность, бесправие народа».

Не согласиться с таким выводом литературоведа — невозможно.