Осуждение социального строя и романтический идеал возникают из столкновения предметных, реальных образов. В одних произведениях объективная мотивация существенно перестраивает лирику, приближая ее к лирике реалистического типа («Бородино», «Валентин», «Дума» и «Родина»), а в других («Умирающий гладиатор») не доминирует, хотя и непременно учитывается. Но Лермонтов дает образцы и третьего рода, где объективный, субъективный и близкий к нему экспрессивный принцип построения лирического переживания взаимно уравновешиваются. Таковы пейзажно-символические стихотворения («Парус», «Утес», «Сосна», «Листок») и примыкающие к ним баллады («Три пальмы», «Дары Терека», «Тамара» й др.).

В пейзажно-символических стихотворениях, как и в балладах, нет образа лирического героя или автора. В них есть лирическое переживание, экспрессивно окрашенное. Но это переживание, особенно у зрелого Лермонтова, нуждается в объективном подтверждении, в объективной опоре. Для его возникновения нужен внешний стимул, лежащий за пределами авторской личности.

Лирическая экспрессия в пейзажно-символических стихотворениях и примыкающих к ним балладах и «мелодиях» выражается не в прямом конфликте человека и мира, а в конфликте природном, по-видимому объективном, но перерастающем во внутренний конфликт, который и становится главным. При этом громадное значение получают традиционные мотивы романтической лирики, находящие выражение в экспрессивной подчеркнутости и выделенности отдельных слов и выражений, несущих мироощущение автора. Например, в стихотворении «Листок» трагическая недостижимость идеала и чувство потерянности в мире закрепляются в знакомых по другим лермонтовским стихотворениям образах, выдвинутых на первый план: «ветка родимая», «жестокою бурею гонимый», «засох и увял», «молит с тоскою глубокой», «до срока созрел», «вырос в отчизне суровой», «один и без цели», «увял я без сна и покоя».


 





Не менее экспрессивную характеристику получает чинара. Предметные образы символически воспроизводят острую коллизию внутри авторского сознания, непосредственно не выступающего. Лирическая экспрессия как бы разрастается вширь, распространяя свою власть на весь мир. Между природным и человеческим бытием стирается принципиальная грань. Внутри природного мира бушуют те же страсти и борются те же силы,, что и в человеческом обществе. Трагический конфликт рождает всеобъемлющий образ переживания, поскольку сам он всеобщ. Лирическое переживание проявляется как бы вне авторского сознания, являясь функцией самого природного мира. Поэтому лирическое «я» выведено за пределы символических пейзажей. В то же время предметные образы наделены авторским сознанием, поскольку предметному миру сообщены благодаря явным олицетворениям страсти и конфликты, переживаемые человеком.

В этом отношении лирическое переживание сохраняет личностный отпечаток. Столкновение противоречивых тенденций приводит к образованию единого образа переживания, существующего вне авторского сознания и внутри его, в предметном мире и за его пределами. Лирическое переживание замкнуто внутри предметного мира и распахнуто в человеческий мир. Всеобщность этого образа позволяет Лермонтову в зависимости от конкретного содержания то расширять его, как тонко заметил Д. Максимов, до грандиозных масштабов (страсть старца Каспия в «Дарах Терека»), то суживаться до предельно малой величины («Листок»). Деформация чувств в пейзажно-символиче-ских стихотворениях возникает вследствие их искажения под влиянием уродливой социальной действительности. Возникающее благодаря предметным образам лирическое переживание выражает беспросветный скептицизм поэта. Лермонтов в пей-зажно-символических стихотворениях отказывается от прямого обличения, от открытого негбдования. Его мысль выражается в столкновении предметных образов, но она содержит глубокое лирическое обобщение существенных сторон ненавистной ему действительности.

Стремление к объективации романтической мысли, появляющегося у Лермонтова после 1836 года, касалось и таких стихотворений, где лирический герой был представлен непосредетвенно. К их числу принадлежат стихотворения, продолжающие мотивы прежней юношеской лирики («Не смейся над моей пророческой тоскою…», «Гляжу на будущность с боязнью…» и др.). Для лирики Лермонтова’ теперь характерно сочетание размышления о судьбе поколения и о своей собственной. Чувство становится для него предметом глубокого анализа и неотделимым от объективных условий, от социальной предопределенности.