Оказывается, по словам того же литературоведа Л.В.Кациса, существовала
некая связь между "Солдатом" и Лермонтовским "Демоном". И опять мы
сталкиваемся с поэтическим влиянием поэтов разных веков, но родственного
(пусть не во всем!) душевного склада

Что без тебя мне эта вечность?

Моих видений бесконечность?

Пустые звучные слова,

Обширный храм — без божества!
"Демон"

Еще раз вернемся к черновым записям и следующим строчкам

Недосказано там, недоспрошено,

Недокинуто там в сеть сетей


Миллионы убитых подошвами

Шелестят по сетчатке моей.


Это зренье пророка смертей


И не знаешь, откуда берешь его —

Луч пропавших без вести вестей —

Аравийское месиво, крошево

Начинающих смерть скоростей...

"В этом виде О. МАНДЕЛЬШТАМ называл это стихотворение колбасой,
пробовал разбить его на несколько отдельных кусков или вообще выбросить
..."
Его мучила, раздражала его некая разболтанность, несостыковка
отдельных кусков. Но в то же время как сам он изумленно удивлялся этой
"вести", которая летит "светопыльной дорогою" и от которой "будет свету
светло..." Мандельштам говорил: "Тут какая-то чертовщина" и "Что-то я
перегнул ..." И затем выбросил строчку — "это зренье пророка смертей". О.
МАНДЕЛЬШТАМ выбросил эту строчку, но "пророком смертей" остался, и своей
собственной смерти, к несчастью

Если б лишили меня всего в мире:

Права дышать и открывать двери

И утверждать, что бытие будет

И что народ, как судия, судит, —

Если б меня смели держать зверем,

Пищу мою на пол кидать стали б —

Я не смолчу, не заглушу боли, ...

Это перекличка со строками "Солдата" — "Наливаются кровью аорты И
звучит по рядам шепотком..."
Хочется еще раз вспомнить, что Осип Мандельштам во время написания
"Солдата" отбывал ссылку в Воронеже, до этого — первый арест и ссылка в
Чердынь, где он пытался покончить с собой, прыгнув из окна (к счастью, был
второй этаж). Этот прыжок был своеобразным катарсисом после накопившегося
ужаса, страха и неопределенности положения.
— "Прыжок — и я в уме!"
Поэт находился в изгнании, в почти полной изоляции, лишенный работы и
живя исключительно пожертвованиями родных и друзей. В исключительной
бедности и в состоянии ожидания. Чего? По его интуиции — самого худшего. Но
он хотел "досмотреть это кино до конца"...
Осип Мандельштам уже в то время был тяжело, хронически болен, с
трудом дышал — у него была астма и стенокардия — "грудная жаба", как
говорили наши предки. Каждый глоток воздуха давался с трудом

О, этот медленный одышливый простор!

Я им пресыщен до отказа —

И отдышавшийся распахнут кругозор —

Повязку бы на оба глаза.

И опять на память приходит первая строчка "Солдата" — "Этот воздух
пусть будет свидетелем ..." Воздух. Он отравлен не только ядами Вердена, но
еще и тем "колоссальным неблагополучием", той кровью и ужасом застенка,
который просто завораживал многих, доводя до полубезумного состояния. Шли



 






массовые аресты, о пытках в тюрьме уже говорили все, многие побывали в
лагерях и мечтали лишь об одном — чтобы про их существование забыли — но
как же! — почти все эти люди были обречены на повторный арест, т.е. полное
физическое истребление. Редко кто выживал после двух сроков ГУЛАГа!
Остальные делали вид, что ничего не происходит (днем), а ночью тряслись от
страха, услыхав звук подъезжающей машины или остановившегося на этаже
лифта.
И в таком состоянии — моральном и физическом — Осип Мандельштам
продолжал создавать вещи "неизреченной красоты" — не просто продолжал — у
Поэта открылось новое "поэтическое дыхание". Самые лучшие произведения его
писались именно в этот страшный воронежский период

В нищей памяти впервые

Чуешь вмятины слепые,

Медной полные воды, —

И идешь за ними следом,

Сам себе немил, неведом —

И слепой, и поводырь.

Просто "обыкновенное чудо". Такое бывает с Великими Художниками — чем
хуже — тем лучше.
В августе 1919 года О. МАНДЕЛЬШТАМ долго стоял ночью у окна, следя
как прочерчивают воздух снаряды. И это нашло свое воплощение еще в черновом
варианте "Солдата".

А вот мнение именно об этих же строках Иосифа Бродского: "Если
честно, я не знаю ничего в мировой поэзии, что может сравниться с
откровением четырех строк из "Стихов о неизвестном солдате", написанных за
год до смерти: "Аравийское месиво, крошево..." Грамматика почти полностью
отсутствует, но это не модернистский прием, а результат невероятного
душевного ускорения, которое в другие времена отвечало откровениям Иова и
Иеремии. Этот размол скоростей является в той же мере автопортретом, как и
невероятным астрофизическим прозрением. За спиной Мандельштам ощущал отнюдь
не близящуюся "крылатую колесницу", но свой "век-волкодав", и он бежал,
пока оставалось пространство..."
"Я не Битва Народов, я новое. От меня будет свету светло". Новое.
Такой мировой Катастрофы человечество еще не ведало. И опять этот рефрен —
"светло"

Сквозь эфир десятично-означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозраченный

Светлой болью и молью нулей.
И за полем полей поле новое

Треугольным летит журавлем,

Весть летит светопыльной обновою,

И от битвы вчерашней светло.

"Светопыльной обновою" — можно"расшифровать" и так — "новое светлое
будущее", такое навязшее на зубах, такое растиражированное, такое затертое
по всем советским газетам и лозунгам тех и последующих лет. Надо же было
так унизить это прекрасное слово в самом его исконном значении, что от него
просто темнеет в глазах ...

Светло — это когда совсем пусто, когда вымерло все живое и лишь луч,
как некий безумный прожектор обшаривает все углы и закоулки в поисках
поживы. Думается это и есть тот Апокалипсис, который так тончайше
предчувствовал Мандельштам — пророк. И если он еще не сбылся полностью, то
как говорится "еще не вечер..."

Ясность ясеневая, зоркость яворовая

Чуть-чуть красная мчится в свой дом,

Словно обмороками затоваривая

Оба неба с их тусклым огнем.

Эти четыре строчки, по воспоминаниям Э.Герштейн ("Мандельштам в
Воронеже",. С-П, ИНАПРЕС,1998) — были самыми любимыми у О. МАНДЕЛЬШТАМ
Читая вслух "Солдата", он несколько раз повторял именно эту строфу.
Насколько страшны, настолько и современны, своевременны две первые
строчки — нас соединяет лишь общая грядущая пустота, вакуум, лишенный
животворного воздуха, а значит — земля без людей.

"Человек, как известно, стал лишь удобрением для задуманного в
канцеляриях социализма прекрасного будущего. У будущего есть одно
прелестное качество: оно всегда удаляется и неуловимо, особенно в тех
случаях, когда оно сулит счастье...