Для Лермонтова, как и для других романтиков, присутствие идеального в реальном, а реального в идеальном воспринималось как аксиома. Романтик мечтал о гармонии двух миров, об их согласии. Но, не находя этого согласия, он не отказался от идеи совмещения миров. «Двоемирие» реально, представлено в любом романтическом произведении, но в одном идея «двоемирия» предстает как гармония, в другом - как стремление к ней, страстное ее ожидание, в третьем - как контраст между прозаической действительностью и недостижимым идеалом и т. д.

Когда же романтик обращается к фантастическому миру, в его сознании возникает конфликт между двумя мирами, причем каждый из них оборачивается отнюдь не идеальными своими сторонами. Реальный мир рождает уродливую, искаженную фантастичность, а фантастический, идеальный мир обнаруживает явные черты столь же исковерканного реального бытия. У Гофмана, например, фантастика непосредственно возникает в реальном мире в качестве оборотной его стороны, в которой, однако, заключена его сущность. Фантастический мир - зловещий отблеск реальности, ее подлинное лицо. Вместе с тем Гофман вовсе не заботится о правдоподобии, а дает психологические объяснения его присутствия. Получается, будто фантастика реальна и нереальна одновременно.

Лермонтов идет иным путем. Как правило, в его стихах фантастический мир сохраняет явные черты идеального мира, но он начисто отъединен от реальности. Вся поэтическая система «Русалки» мелодически воспроизводит некий идеальный, сказочный мир:

    * 1
    * Русалка плыла по реке голубой,
    * Озаряема полной луной; И старалась она доплеснуть до луны
    * Серебристую пену волны.
    * 2
    * И шумя и крутясь, колебала рока
    * Отраженные в ней облака;
    * И пела русалка - и звук ее слов
    * Долетал до крутых берегов.

 




В начальных строфах означены характерные романтические мотивы, свойственные именно Лермонтову. О них напоминают и согласие русалки с природой, и внутренняя гармония самой природы («И шумя и крутясь колебала река Отраженные в ей облака»), и «сладкая» звукопись, и плавность ритма, достигаемая сочетанием амфибрахия с анапестом. Словом, мир Лермонтова идеален и фантастичен. Здесь - само прекрасное в самом полном своем воплощении: если уж назван песок, то он мягкий, как подушка, и непременно яркий; если тростник, то он обязательно «густой» и дающий тень; если рыбки, то целые стада, и не каких-нибудь обыкновенных рыбешек, а «златых»; если города, то не иначе как «хрустальные». Все здесь полно жизни, свободы - стада рыбок «гуляют», «мерцание дня» «играет» (заметьте, даже не «день играет», «мерцание дня»), русалка плывет и поет; река, «шумя и крутясь», колеблет «отраженные в ней облака».

Но в этот волшебный, идеально-фантастический мир, свободный, внутренне умиротворенный, гармоничный и прекрасный, попадает «витязь чужой стороны». Он единственный в этом мире, кто лишен движения («спит», «не дышит, не шепчет»), кто не отвечает на естественное чувство любви, кто «хладен и нем». Сближение русалки, существа идеального мира, с «витязем чужой стороны» оказывается гибельным для самой русалки. Мир идеальный несовместим с реальностью, самое присутствие которой в чуждой ей сфере искажает идеальную природу, разрушая ее гармоничность, внося разлад между окружающим русалку природным бытием и ею, вселяя разлад в ее душу:

    * Так пела русалка над синей рекой,
    * Полна непонятной тоской;
    * И, шумно катясь, колебала река
    * Отраженные в ней облака.

Реальный мир вносит свои противоречия, свои, чуждые естественности, отношения в идеально-фантастическое бытие. И дело вовсе не в том, что эти миры принципиально разобщены, как думает С. Наровчатов, а в том, что их разобщенность, несовместимость зависит прежде всего от реального человеческого мира, который, несмотря на свою внешнюю пассивность (витязь спит мертвым сном), оказывается злобным, жестоким, противоречивым, уродующим естественные идеальные отношения, несущим гибель и рушащим прекрасную гармонию.

Лермонтов, следовательно, не верит не только в достижимость идеала, но и в самый идеал, который изменяет спою природу, едва к нему прикоснется человеческое, общественное, социальное. Идеал и действительность непримиримо распались. В «Морской царевне» русалка также призывает витязя («Синие очи любовно горят…»), но витязь отвечает на ее любовь коварством. Ничто не застраховано от трагедии - ни морская царевна, ни витязь, ни фантастический прекрасный мир, ни мир человеческий. Исходу трагедия, всюду гибель, но их непосредственная причину лежит в реальной жизни, а не в фантастическом мире.

Именно трагическое несовершенство реальности и человека приводит к гибели идеальной мечты, к разрушению гармонии в прекрасном и фантастическом идеально-чудесном мире. Казалось бы, содержание баллад мифологически обобщено и исторически неконкретно. Однако такой взгляд был бы упрощением сложной мысли Лермонтова. Если красота оборачивается безобразием, а любовь - преступной страстью, извращенной или гибельной, то совершенно очевидно, что это может происходить в такой действительности, которая ежеминутно обнажает уродливые свойства, с неизменностью отравляя своим прикосновением и тлетворным дыханием даже идеально-прекрасный мир и его обитателей.

Внутренняя неудовлетворенность оказывается свойственной не столько реальному миру, сколько фантастическому. Русалка томится по любви к мертвому витязю, морская царевна молит о любви царевича. Следовательно, идеально-фантастический, природный мир тоскует по человеческому, реальному миру, страдает от разъединенности с ним. Если в ранней лирике, да и во многих стихотворениях зрелой поры лермонтовский герой томится по небесному совершенству, то в балладах инициатива Сближения двух миров исходит именно от фантастического мира и оказывается нереальной, фантастической: витязь не просит любви русалки, царевич тоже не испытывает любви к морской царевне. Лермонтов как бы перевертывает ситуацию - не герой ждет любви и небесного блаженства, не находя их, а сам идеально-фантастический мир. В его законе, в его природе распространить свою идеальность, дать человеку ощущение покоя и счастья, но человек ужо не несет в себе ничего идеального, он либо остается холоден к призывам этого мира, либо сознательно губит его.