Эпическая разработка патриотической темы оказалась не под силу юному поэту. Авторский голос постоянно вмешивается в события, подчиняя их логику личной страсти. Бородинская битва становится одновременно ареной патриотической войны и воплощением демонической активности героя. С одной стороны, герой объединен с массой («Всю ночь у пушек пролежали Мы без палаток, без огней…», «Ребята, не Москва ль за нами! Умремте ж под Москвой. Как наши братья умирали», «И мы погибнуть обещали, И клятву верности сдержали Мы в бородинский бой»), а с другой - резко отделен от нее личными волевыми устремлениями

    * Брат, слушай песню непогоды:
    * Она дика, как песнь свободы»,
    * Мой пал товарищ, кровь лилась,
    * Душа от мщения тряслась,
    * И пуля смерти понеслась
    * Из моего ружья

Герой оказывается и близок и далек массе, да и сами солдаты получают неожиданную характеристику «сынов полночи», а в бой их ведет некий романтический «вождь», избранная натура, высоко стоящая над солдатской массой. Стилистика стихотворения «Поле Бородина» отразила романтизм юного поэта и его неспособность понять подлинное величие Бородинской битвы. При всем несомненном патриотизме раннего Лермонтова, ему не удалось слить голос героя и голос истории.

В «Бородине» решительно перестраивается характер поэтического повествования. Рассказ доверен теперь старому солдату, представителю солдатской массы. Героика естественно вырастает изнутри эпического повествования. Все демонические черты героя, конечно, исключены. Солдат выражается народным языком, с характерными для него просторечными оборотами, пословицами, поговорками, типичными речевыми неправильностями («Постой-ка, брат, мусыо!»). В его языке отражен народный взгляд на войну, подлинно демократическая, а не книжная, не литературная героика. Даже следы романтической стилистики («И вот на поле грозной сечи Ночная пала тень», «Да, жаль его: сражен булатом…», «Носились знамена, как тени…», «Звучал булат, картечь визжала. Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел», «Земля тряслась - как паши груди») естественно включаются в рассказ солдата. Романтическая стилистика приобретает новые художественные функции она служит не для воспроизведения демонического характера героя или самой битвы, а выражает либо напряженность битвы, либо сознание значительности происходящих событий.

Вместе с тем солдатская масса вовсе не обезличена. Солдат, ведущий повествование, но избранная натура, а равный другим. Недаром он подчеркивает общность патриотических мыслей, закрепленных кровью («И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали Мы в Бородинский бой»), единство настроения («Два дня мы были в перестрелке. Что толку в этакой безделке? Мы ждали третий день. Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!»), общее отношение к войне как серьезному делу, исключающему суету и праздность:

    * Прилег вздремнуть я у лафета,
    * И слышно было до рассвета,
    * Как ликовал француз.
    * Но тих был наш бивак открытый:


 




    * Кто кивер чистил весь избитый,
    * Кто штык точил, ворча сердито,
    * Кусая длинный ус.

Смысл лермонтовского стихотворения проступает особенно очевидно из противопоставления старого поколения молодому. «Вся основная идея стихотворения,- писал Белинский,- выражена во втором куплете, которым начинается ответ старого солдата, состоящий из тринадцати куплетов:

    * Да, были люди в наше время,
    * Не то, что нынешнее племя:
    * Богатыри - не вы!
    * Плохая им досталась доля:
    * Немногие вернулись с поля…
    * Не будь на то господня воля,
    * Не отдали б Москвы!

Эта мысль,- продолжал критик,- жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел».

В этом смысле природные свойства, столь ярко обнаженные в Бородинской битве,(противостоят «нынешнему племени», где, по мысли Лермонтова, торжествуют не личные достоинства человека, а корыстные мотивы, где действуют непонятные для человека, чуждые его собственной природе, иррациональные отношения, извращающие души людей. Вместо богатырей духа, которые жизнь свою приносят на алтарь отечества, теперь предстают некие обессиленные люди, не способные к испытаниям личной воли, личной энергии, природных свойств. Нет сомнения, что взгляд, принятый теперь Лермонтовым и заключающийся, в отличие от его ранних произведений, в том, что зло заключено не в природе человека («Лишь в человеке встретиться могло Священное с порочным…»), а в социальных условиях, в объективном мире, способствовал более углубленному изучению жизни и более продуманой, зрелой критике современного общества, не способного ни к глубокому чувству, ни к действию.

Ведь теперь, согласно такой точке зрения, проблема добра и зла получала во многом новое решение: по природе человек прекрасен, но его природные свойства искажены социальными условиями. Так наметился выход за пределы чисто романтической поэтики. Это был первый шаг к признанию социального детерминизма. Конечно, и в таком взгляде еще сильны романтические моменты, проявившиеся в известной идеализации природной цельности человека XIX века или - в других произведениях Лермонтова - русского средневековья. Однако художественная значимость лермонтовских произведений далеко перекрывала эту романтическую идеализацию прошлого и служила более полному и обнаженному познанию истины. К тому же сама ситуация Бородинского сраягеиия таила в себе нескончаемые художественные эффекты, при которых сама идеализация была до известной степени оправданна. Лермонтов взял «чистую», но кризисную для всего народа ситуацию. Художественный ее смысл определяется тем, что перед лицом смерти («Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля…», «И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали Мы в Бородинский бой») отступают всякие иные отношения, кроме отношений чистой природности в ее общественной функции, в ее непосредственной ценности для человека. Л. Толстой, любивший подобные «чистые» ситуации, где человек сталкивается один на один с природой или другим человеком, сразу же отметил великие художественные возможности, заключенные в «Бородине». Именно поэтому оно послужило для него «зерном» «Войны и мира» величественной эпопеи о народной жизни.