Эта тема волновала не одного Лермонтова, но и Пушкина, и Баратынского, и ранних славянофилов. Для Пушкина итоги человеческого развития находятся не позади, а впереди. Поэтому в отношении современного ему социального прогресса он исполнен глубочайшего пессимизма:

    * Где благо, там уже на страже
    * Иль просвещенье, иль тиран.

Баратынский же, напротив, склонен к принципиально иному решению: человечество движется к своему концу, и идеал заключен не в будущих итогах развития, а в начале его. Поэт выступил пессимистом и в отношении современного социального развития, и в отношении человеческого прогресса вообще. Исходя из тех же противоречий, славянофилы переключили внимание на иную сторону проблемы: только при сохранении истоков русской национальной, самобытной культуры, только при возвращении к овеянным стариной славным народным обычаям допетровской Руси, еще не европеизированной, можно достичь идеала или рассчитывать на прогрессивное развитие русской национальности. При этом, конечно, волей-неволей закреплялись те формы и устои социально-экономической жизни, которые обусловливали национально-самобытное развитие.

Лермонтовская позиция в этом отношении не была достаточно ясной. И все же некоторые ее грани позволяют сделать вывод, что он искал самостоятельного пути, отличного от других романтиков. В одном из ранних стихотворений («Кавказу»), воспринимая Кавказ в духе байронической традиции, как прибежище вольности, свободных и нецивилизованных народов, далеких от европейской культуры и ее развращающего влияния, Лермонтов спрашивал!

    * Ужель пещеры и скалы
    * Под дикой пеленою мглы
    * Услышат также крик страстей,
    * Звон славы, злата и цепей?

Романтическое представление о Кавказе грозит разрушиться вследствие войны, которая несет Кавказу пороки цивилизации. Те же мысли волнуют воображение Лермонтова и в отношении России. В шуточном стихотворении «На серебряные шпоры» (1833-1834) проскальзывает далеко не шуточная мысль об успехах просвеще-нья, об утере простых и естественных обычаев:




 




    * Но с успехом просвещенья,
    * Вместо грубой старины,
    * Введены изобретенья
    * Чужеземной стороны…

Для Лермонтова, в. отличие от Пушкина, было чуждо сознание, что благо большинства если не искупает, то по крайней мере уравновешивает гибель одного человека. Государственная машина уничтожает Евгения, но Петр остается Великим, ибо он «Россию поднял на дыбы». Рядом с Евгением не только «кумир на бронзовом коне», не только обезличенная самодержавная сила, но и Россия. Лермонтов же во многих произведениях подходит к истории не с точки, зрения общих интересов, а со стороны блага отдельной личности. Прогресс может быть оценен лишь в отношении к индивидууму независимо от того, что несет историческое развитие всем остальным.

Эта тема с особой остротой и напряженностью развивается в стихотворении «Умирающий гладиатор», где «буйному Риму», изменившему первоначальным «юношеским» грезам и ставшему «развратным», противостоит «жалкий раб», дитя природы («пред ним шумит Дунай», «И родина цветет… свободный жизни край…», «Он пал, как зверь лесной…»). Гибель гладиатора, наделенного естественными человеческими чувствами («Он видит круг семьи, оставленный для брани, Отца, простершего немеющие длани, Зовущего к себе опору дряхлых дней… Детей играющих- возлюбленных детей…»), заранее предрешена, потому что ему противостоит уже извращенный цивилизацией мир, где он всего лишь «освистанный актер», а не человек. Гладиатор гибнет не в честном бою, а падает жертвой социальной несправедливости. Рим превратил его в «минутную забаву», в простую игрушку, до человеческих мучений которой ему нет дела («Надменный временщик и льстец его сенатор Венчают похвалой победу и позор… Что знатным и толпе сраженный гладиатор?»).

Лермонтов намеренно взял отрывок из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» о Риме, но Риме, уже клонящемся к закату. Естественные чувства «жалкого раба» несомненнее и человечнее мнимого прогресса цивилизации. Вторая часть стихотворения, состоящая, так же как и первая, из двух строф, продолжает сравнение уже в историческом плане. Лермонтов видит историческую закономерность в том, что цивилизация, в основе которой лежат ложные достоинства, сама являет жалкое зрелище:

    * Не так ли ты, о европейский мир,
    * Когда-то пламенных мечтателей кумир,
    * К могиле клонишься бесславной головою…

Дух скепсиса, жажда познания, проникшие в европейский мир, уничтожили наивную и безусловную веру («Измученный в борьбе сомнений и страстей, Без веры и надежд…»), лишили европейский мир живой связи с естественными законами человеческого детства, с незамутненной чистотой «светлой юности». Теперь уже европейская цивилизация осмеяна «ликующей толпою». Лермонтов явно намекает на иллюзии просветителей, не заметивших внутренней ущербности своих разумных построений. Рядом с «язвой просвещения» идет образ «гордой роскоши», усвоенный от Руссо, считавшего, что счастье достижимо лишь при абсолютной бедности.