Тема семейного раздора у Лермонтова теснейшим образом связана с фактами его собственной биографии, по тем не менее и характер постановки идейных и психологических проблем, связанных с нею, и словесные средства в разработке это.й темы не оторваны от литературной традиции. Точек соприкосновения с ранним творчеством Шиллера (как на основании общестилистических особенностей, так и с точки зрения отдельных сюжетных соответствий и по сходству некоторых ситуаций) в литературе о Лермонтове-драматурге указывалось очень много, вернее — слишком много, как по поводу драмы «Люди и страсти», так и по поводу следующих двух прозаических пьес, то есть «Странного человека» и «Двух братьев» .

Если бы остановиться на драме «Люди и страсти», можно было бы провести целый ряд параллелей с «Коварством и любовью», сравнив, например, сцену смерти Юрия Волина, отравляющего себя, с финалом «мещанской трагедии» Шиллера, где такой же смертью погибают молодой герой и его возлюбленная. Поводом для проведения параллели мог бы послужить мотив мнимой измены возлюбленной — измены, которая в обоих произведениях вызывает катастрофу — при всей, конечно, разнице в обстоятельствах, приводящих к этому трагическому концу (у Шиллера — интрига корыстного отца, приносящего судьбу сына в жертву своей политической карьере, у Лермонтова — одна из линий любовной интриги). Параллели могут быть установлены между сценами объяснений отца с сыном — Юрия с Николаем Михайловичем у Лермонтова, Фердинанда с президентом — у Шиллера. Устанавливались (например, М. А. Яковлевым) и еще более частные, еще более конкретные детали, совпадающие у Лермонтова и у Шиллера: сцена, где Дарья читает Евангелие Марфе Ивановне, с одной стороны, и то место, где Франц читает Библию своему отцу, с другой , предсмертный разговор Юрия со слугой Иваном и разговор Карла Моора со слугой Даниэлем («Разбой-пики») 2. Устанавливая совпадения такого типа, исследователи иллюстрировали их даже параллельными цитатами. В «Коварстве и любви» Фердинанд говорит президенту:

«Я отдам вам мою жизнь, если это поможет вам возвыситься. Жизнь я получил от вас». (Перевод наш. — А.Ф.).
А у Лермонтова Юрий Волин говорит своему отцу:
«Так! я неблагодарен, только не к вам. Я обязан вам одною жизнью... возьмите ее назад, если можете...»

Подобные сопоставления, однако, вряд ли могут считаться сколько-нибудь решающими при исследовании связей между Лермонтовым и Шиллером. Самый характер сравниваемых моментов не таков, чтобы нельзя было допустить простого совпадения. По поводу комментаторских попыток во что бы то ни стало найти следы «влияний», Л. Я. Гинзбург говорит о выражении «историко-литературного недоверия к тому, что поэт может что бы то ни было выдумать без посторонней помощи» . То же может быть сказано, в сущности, и о названных только что примерах, если пытаться видеть в них доказательства «влияния» или «заимствования». Они скорее должны рассматриваться лишь как частный результат применения общих художественных принципов, восходящих к определенному источнику — в данном случае к Шиллеру. Последнее как раз и важно.


 




Для Шиллера, как в «Разбойниках», так и в «Коварстве и любви», безусловно характерно, что всякий частный момент в судьбе персонажа становится для него поводом к обобщению и переживается, так сказать, в мировом масштабе. Например, Фердинанд, услышав вымышленный рассказ об измене Луизы, обращается к богу с монологом, полным грандиозных образов:


«Судья миров! Не отнимай ее у меня! Эта девушка — моя! Я уступаю тебе за эту девушку весь твой мир, отказываюсь от всего твоего дивного творенья. Оставь мне эту девушку. Судья миров! Миллионы душ жалобно взывают там к тебе — к ним обрати око твоего милосердия — мне предоставь действовать самому, судья миров! Разве богатый, мощный создатель станет скупиться из-за одной души, к тому же и худшей из всех, созданных им? — Эта девушка моя! Я, некогда ее божество, теперь ее дьявол!»

Юрий Волин, в аналогичной ситуации драмы Лермонтова, решив, что любимая ему изменила, обращается к ней самой с такой тирадой:
«И ты не стыдишься перед этими деревами, перед цветами, растущими вокруг, пред этим голубым сводом, которые были свидетелями наших взаимных обещаний... посмотрите, дерева, с какой адской улыбкой, притворной невинностью, она стоит между вами, недвижна как жена Лотова... взгляни и ты, девушка, на них... они качают головами, укоряют тебя, смеются над тобой... нет... надо мною они хохочут... слышишь, говорят: безумец, как мог поверить женщине, клятвы ее на песке, верность... на воздухе...» (д. IV, явл. 5).

И далее, он же восклицает: «Нет! Нет! Эти уста никогда не могли быть преступными, я б никому не поверил, если б... проклятое зренье!.. Бог всеведущий! Зачем ты не отнял у меня прежде этого зренья... зачем попустил видеть, что я тебе сделал, бог!» (там же).
Если черты творческой общности в ранних драмах Шиллера и Лермонтова являются у последнего не плодом заимствования, а прежде всего результатом близости идейных и художественных принципов, то некоторые существенные расхождения между ними обусловлены, может быть, и тем, что Лермонтов творчески воспринял и развил философские идеи — вернее — морально-эстетические основы драматургической теории Шиллера периода его зрелости.

Те места в речах Юрия Волина или Владимира Арбенина, где ярче всего проступает религиозный скептицизм или прямой протест против традиционных христианских представлений, означали, в сущности, отрицание возможности вины человека. А это свидетельствовало уже о полном переосмыслении той антиномии доброго и злого начал, на которой так часто строилась драма.