«Сумерки души» вот преимущественное сознание лермонтовского героя, отличное как от ангельской, так и от демонской позиции. Герой уже не может ни вернуться к прежней «детской» чистоте, ни преодолеть скепсис. Правда, направление его мысли в дальнейшем скорее демоническое: он предчувствует раннюю смерть («Кровавая меня могила ждет…»), но завершается все стихотворение возвращением к мотивам первых трех строф. Молодой чужестранец, видя картины природы, обращается к тем же изначальным мечтам, что волновали и лирического героя Лермонтова. Здесь, как и в других стихотворениях, возникают мотивы общественного непризнания

    * … смерть моя
    * Ужасна будет; чуждые края
    * Ей удивятся, а в родной стране
    * Все проклянут и память обо мне
    * и поиски сочувствия в «родной душе»:
    * созиданье есть одно
    * Способное любить - хоть не меня;
    * До этих пор не верит мне оно,
    * Однако сердце, полное огня,
    * Не увлечется мненьем…
    * И мой курган!- любимые мечты
    * Мои подобны этим.
    * Сладость есть
    * Во всем, что не сбылось,- есть красота
    * В таких картинах; только перенесть
    * Их на бумагу трудно: мысль сильна,
    * Когда размером слов не стеснена,
    * Когда свободна, как игра детей,
    * Как арфы звук в молчании ночей!

Здесь, в сущности, повторены все мотивы первых трех строф - и возвращение к детству, и упоминание о звуках (ср.: «Нет звуков у людей Довольно сильных, чтоб изобразить Желание блаженства»), и трудность словесного выражения «страстей возвышенных» (ср.: «…но слов не нахожу»). Все стихотворение посвящено оправданию еще не принятого демонизма, уже соприкоснувшегося с душой поэта («Я к состоянью этому привык…»), но и не вполне овладевшего ею. Лермонтов как бы хочет получить гарантии в том, что «высокое зло», на которое решается его герой, и в самом деле не пройдет бесследно, а влекомый благородными побуждениями человек, не ставший богом, не будет именоваться заурядным преступником.

Эта трагическая коллизия внутренне для Лермонтова была неразрешимой. Господствующим переживанием остается чувство глубокого страдания, нравственных мук и полного одиночества в чуждом и враждебном мире. Страдание у Лермонтова всегда чревато мятежом, прямым и непосредственным действием. Во всем этом, безусловно, проявилась глубокая, хотя и стихийная, диалектичность лермонтовской лирики.

Душевные муки поэта выдвигаются на первый план. Страдание становится необходимым исходным моментом действия, ведущего к желанному покою. Демонический мятеж не самоцель, он только средство достижения искомого идеального состояния, в котором совместились бы и покой, и движение и который ближе всего к состоянию нирваны - к блаженному покою. Впоследствии, в стихотворении «Выхожу один я на дорогу», Лермонтов скажет об этом: «Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы… Я б желал навеки так заснуть, Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…»

Подобно тому как идеальной действительностью для Лермонтова выступает срединное состояние между небом и землей, идеальное состояние лежит где-то между покоем и движением, между мятежной деятельностью и полным умиротворением. Но путь к этой идеальной внутренней настроенности лежит через тревоги и муки сердца, через демонические страдания и через достижение безграничной свободы. Лермонтовский поэт

 




    * …хочет жить ценою муки,
    * Ценой томительных забот,
    * Он покупает неба звуки,
    * Он даром славы не берет.

Но именно высшие, свободные проявления жизни недоступны лермонтовскому человеку. Это углубляет его страдания, умножает его тоску по свободной и вольной стихии жизни. Так возникают стихотворения, в которых исключен демонизм в качестве возможной нравственной позиции и в которых центральное место занимают противоречия между настоящей и «чуждой долей». Образы вольной стихии - бунтующей и спокойной - становятся поэтическими символами переживаний поэта. Все они носят устойчивый и даже однообразный характер, повторяясь из стихотворения в стихотворение. Первоначально у Лермонтова преобладали аллегории тина стихотворения «Чаша жизни», предполагавшие, по верному замечанию А. И. Журавлевой, «мыслимую подстановку прямого значения» . Затем Лермонтов усложняет поэтическую форму. Аллегории постепенно исчезают, появляются символические стихотворения, в которых философский смысл поэтически обобщен и уже не сводится к прямому логическому значению, не заменяется им. Стремление к воле часто выступает у Лермонтова в двух прямо противоположных аспектах: бури и покоя, взаимно уравновешивающих друг друга, переходящих одно в другое. Так, уже в «Желании» картина бурного, мятежного проявления вольных страстей:

    * Дайте мне челнок досчатый
    * С полусгнившею скамьей,
    * Парус серый и косматый,
    * Ознакомленный с грозой.
    * Я тогда пущусь в море
    * Беззаботен и один,
    * Разгуляюсь на просторе
    * И потешусь в буйном споре
    * С дикой прихотью пучин

сменяется контрастной, но не менее выразительной сценой безмятежного покоя как искомого идеального состояния:

    * Дайте мне дворец высокий
    * И кругом зеленый сад,
    * Чтоб в тени его широкой
    * Зрел янтарный виноград;
    * Чтоб фонтан, не умолкая,
    * В зале мраморном журчал
    * И меня б в мечтаньях рая,
    * Хладной пылью орошая.
    * Усыплял и пробуждал…

Внутренняя контрастность противоречивых устремлений лирического героя одновременно оказывается и их внутренним единством. В «Желании» эти порывы даны порознь, в отдельных строфах. В «Парусе» они объединены так, что буря включает в себя покой, а покой - бурю.