Лучше оправдать десять ви­новных,

нежели обвинить одно­го невинного.

Екатерина II Алексеевна

Казалось бы, что вопросы милосердия не слишком нтересовали реалиста и сатирика, виртуозного стили­ста Лескова. Тем не менее почти в каждом его произ­ведении как бы на втором плане звучит — люди, будь­те добры друг к другу.

Этический аспект, не отменяя социального обличе­ния, выдвигается на первый план и в рассказе «Зверь». В этой ситуации опять происходит испыта­ние человека на человечность. События увидены как бы двойным зрением: впечатления пятилетнего ребенка, воспринимающего мир сугубо эмоционально, передаются уже зрелым человеком как его детские воспоминания.


























 





























В мире взрослых понятия «зверь» и «человек» да­леко разведены. В детском восприятии медведь Сганарель и крепостной Ферапонт уравниваются чувст­вом любви и сострадания к ним обоим: «Нам было жаль Сганареля, жаль и Ферапонта, и мы даже не могли себе решить, кого из них двух мы больше жале­ем». Но человек и зверь в лесковском рассказе урав­ниваются и художественно. В нем постоянно звучит мотив подобия медведя и крепостного, обрисованных почти одними и теми же словами : красавец Фера­понт — «среднего роста, очень ловкий, сильный и смелый», Сганарель был «большим, матерым медве­дем, необыкновенной силы, красоты и ловкости». Это сходство еще более увеличивает бессознательное под­ражание медведя человеку: Сганарель умел ходить на двух лапах, бить в барабан, маршировать с большой палкой, таскать кули с мукой на мельницу, надевать мужицкую шляпу. Рациональная логика как будто оправдывает уничтожение медведя, в котором пробу­дились звериные инстинкты. Но против нее восстает нелогичное человеческое чувство, чувство сострада­ния к другому живому существу. И непосредственное душевное движение ребенка у Лескова безошибочнее рациональной логики, которая обнаруживает свою внутреннюю противоречивость. Зверь осуждается на казнь, и его приговаривают к смерти по закону, при­думанному людьми для людей. Преданность зверя людям заставляет оценить этот приговор как преда­тельство людей. Недаром возникает неожиданная па­раллель: выходящий из ямы Сганарель напоминает короля Лира. А на наивный вопрос ребенка, можно ли помолиться за Сганареля, старая няня, подумав, отвечает, что «медведь — тоже божие создание, и он пла­вал с Ноем в ковчеге».

Ферапонт все-таки спасает зверя, но суть рассказа в том, что, избавив от неминуемой гибели медведя, он тем самым спасает и человека, развращенного безгра­ничной властью крепостника. Деспотизм, субъектив­но понимаемый как мужественная сила и непреклон­ная твердость духа, уступает мягкосердечию, которое раньше расценивалось как непростительная сла­бость. Недаром называют Ферапонта «укротителем зверя».

Своеобразное «укрощение зверя» происходит и в рассказе «Старый гений». Право на такое «странное сближенье» дает реплика повествователя: должник «маленькой старушки» был «зверь травленый» и по­тому не боялся ни намеков, ни угроз своей беззащит­ной кредиторши. Рассказ этот читается с улыбкой, но в нем есть свой драматизм. Драматичность эта не только в угрозе бедности и бездомности, нависшей над старушкой, ее больной дочерью и внучкой. Не менее важно, что должник обманул их доверие и тем самым пошатнул веру в людей вообще. «Старый гений», вос­станавливая попранную справедливость, возвращает и утраченную было веру в обязательное торжество до­бра, и неотвратимость возмездия за зло.

Лескову не жаль для «пассажного гения» столь вы­сокого определения, он не вкладывает в него никакой иронии. «Гений» покарал «злодейство», и для автора важен не малый «масштаб» гениальности, а важна ее высокая суть. Человеческий талант, в чем бы он ни проявлялся, всегда вносит в жизнь светлое, жизнеут­верждающее начало, потому что необходимо связан, по Лескову, с духовной красотой и теплотой человече­ского сердца.