Осип Эмильевич Мандельштам знал подлинную цену себе и своему творчеству, считал, что повлияет «на русскую поэзию, кое-что изменив в ее строении и составе». Никогда и ни в чем не изменял поэт себе. Позиции пророка и жреца предпочитал позицию живущего вместе и среди людей, созидающего то, что необходимо его народу.


Дано мне тело — что мне делать с ним.


Таким единым и таким моим?


За радость тихую дышать и жить


Кого, скажите, мне благодарить?


Я и садовник, я же и цветок,


В темнице мира я не одинок.


За талантливую поэзию наградой ему были гонения, нищета и в конце концов гибель. Но правдивые, оплаченные высокой ценой стихи, десятилетия не печатавшиеся, жестоко преследующиеся, выжили... и теперь вошли в наше сознание как высокие образцы человеческого достоинства, несгибаемой воли и гениальности.


В Петрополе прозрачном мы умрем.


Где властвует над нами Прозерпина.


Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,


И каждый час нам смертная година.


В Петербурге Мандельштам начал писать стихи, сюда возвращался ненадолго, этот город считал «своей Родиной».


Я вернулся в мой город, знакомый до слез,


До прожилок, до детских припухших желез.


Я вернулся сюда,— так глотай же скорей


Рыбий жир ленинградских речных фонарей.


Мандельштам был по-детски открытым и радостным человеком, идущим навстречу людям с чистой душой, не умеющим лгать и притворяться. Никогда не торговал он своим талантом, предпочитая сытости и комфорту свободу: благополучие не было для него условием творчества. Несчастий он не искал, но и за счастьем не гонялся.


Ах, тяжелые соты и нежные сети,


Легче камень поднять, чем имя твое повторить!


У меня остается одна забота на свете:


Золотая забота, как времени бремя избыть.


Словно темную воду, я пью помутневший воздух.


Время вспахано плугом, и роза землею была.


Поэт знал и ему не безразлична была цена, которую надо было платить за жизненные блага и даже — за счастье жить. Судьба изрядно била и трепала его, неоднократно подводила к последней черте, и лишь счастливая случайность спасала поэта в решающий момент.


Декабрь торжественный сияет над Невой.


Двенадцать месяцев поют о смертном часе.


Нет, не Соломинка в торжественном атласе


Вкушает медленный, томительный покой.


По свидетельству Ахматовой, Мандельштам в 42 года «отяжелел, поседел, стал плохо дышать — производил впечатление старика, но глаза по-прежнему сияли. Стихи становились все лучше. Проза тоже». Интересно соединялось в поэте физическое одряхление с поэтической и духовной мощью.


Колют ресницы, в груди прикипела слеза.


Чую без страху, что будет и будет гроза.


Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.


Душно,— и все-таки до смерти хочется жить.


Что же давало силы поэту? Творчество. «Поэзия — это власть»,— сказал он Ахматовой. Это власть над собой, болезнями и слабостями, над людскими душами, над вечностью давала силы жить и творить, быть независимым и безрассудным.


За гремучую доблесть грядущих веков,


За высокое племя людей


Я лишился и чаши на пире отцов,


И веселья и чести своей.


Мне на плечи кидается век-волкодав.


Но не волк я по крови своей,


Запихай меня лучше, как шапку, в рукав


Жаркой шубы сибирских степей.


Поэт искренне пытался слиться с временем, вписаться в новую действительность, но постоянно ощущал ее враждебность. Со временем этот разлад становился все ощутимей, а потом и убийствен.


Век мой, зверь мой, кто сумеет


Заглянуть в твои зрачки


И своею кровью склеит


Двух столетий позвонки.


В жизни Мандельштам не был борцом и бойцом, ему ведомы были сомнения и страх, но в поэзии он был непобедимым героем, преодолевающим все трудности.


Чур! Не просить, не жаловаться!


Цыц! Не хныкать! Для того ли разночинцы


Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?


Мы умрем, как пехотинцы.


Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!


Критики обвиняли Мандельштама в оторванности от жизни, ее проблем, но он был очень конкретен, а это было страшнее всего для властей. Так он писал о репрессиях 30-х годов:


Помоги, Господь, эту ночь прожить:


Я за жизнь боюсь — за твою рабу,


В Петербурге жить — словно спать в гробу.




 







«Стихи должны быть гражданскими»,— считал поэт. Его стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны...» было равносильно самоубийству, ведь о «земном боге» он писал:


Его толстые пальцы, как черви, жирны,


А слова, как пудовые гири, верны.


Тараканьи смеются усища,


И сияют его голенища.


Простить такое поэту не могли, власти уничтожили его самого, но поэзия осталась, выжила и теперь говорит правду о своем творце.


Где больше неба мне — там я бродить готов,


И ясная тоска меня не отпускает


От молодых еще воронежских холмов


К всечеловеческим — яснеющим в Тоскане.


Осип Эмильевич Мандельштам — создатель и виднейший поэт литературного течения — акмеизма, Друг Н. Гумилева и А. Ахматовой. Но несмотря на это, поэзия О. Мандельштама недостаточно хорошо известна широкому кругу читателей, а между тем в творчестве этого поэта как нельзя лучше отражено «дыхание времени». Его стихи прямолинейны и правдивы, в них нет места цинизму, ханжеству, лести. «Писал, как чувствовал» — это про Мандельштама.


Именно за нежелание уподобляться поэтам-конъюнктурщикам, воспевающим и прославляющим Советсткую власть и лично товарища Сталина, он был обречен на непризнание и изгнание, на тяготы и лишения. Его жизнь трагична, а впрочем, нельзя назвать счастливой судьбу многих поэтов «серебряного века».


Осип Мандельштам родился в Варшаве, детство и юность его прошли в Петербурге. Позднее, в 1937 г., Мандельштам о времени своего рождения напишет:


Я родился в ночь со второго на третье


Января в девяносто одном


Ненадежном году...


(«Стихи о неизвестном солдате»)


Здесь «в ночь» содержит в себе зловещее предзнаменование трагической судьбы поэта в XX в. и служит метафорой всего XX в., по определению Мандельштама — «века-зверя».


Воспоминания Мандельштама о детских и юношеских годах сдержанны и строги, он избегал раскрывать себя, комментировать собственные поступки и стихи. Он был рано созревшим, точнее — прозревшим поэтом, и его поэтическую манеру отличают серьезность и строгость. То немногое, что мы находим в воспоминаниях поэта о его детстве, о той атмосфере, которая его окружала, о том воздухе, которым ему приходилось дышать, скорее окрашено в мрачные тона:


Из омута злого и вязкого


Я вырос, тростинкой шурша,


И страстно, и томно, и ласково


Запретною жизнью дыша.


Эти строчки из стихотворения Мандельштама «Из омута злого и вязкого». «Запретною жизнью» — это о поэзии.


От матери Мандельштам унаследовал обостренное чувство русского языка, точность речи. Первый сборник поэта вышел в 1913 г., издан он был за свой счет. Предполагалось, что он будет называться «Раковина», но окончательное название было выбрано другое — «Камень». Название — вполне в духе акмеизма. Камень — природный материал, прочный и основательный, вечный материал в руках мастера. У Мандельштама камень являет собой как бы первичный строительный материал духовной культуры.


В стихотворениях этой поры чувствовалось мастерство молодого поэта, умение владеть поэтическим словом, использовать широкие музыкальные возможности русского стиха


Первая половина 20-х гг. ознаменовалась для поэта подъемом творческой мысли и приливом вдохновения, однако эмоциональный фон этого подъема окрашен в темные тона и соединяется с чувством обреченности:


Нельзя дышать, и твердь кишит червями,


И ни одна звезда не говорит...


В стихах 20-х и 30-х гг. особое значение приобретает социальное начало, открытая автор произведенияская позиция.


В 1929 г. он обращается к прозе, пишет книгу, получившую название «Четвертая проза». Она невелика по объему, но в ней сполна выплеснулась та боль и презрение поэта к писателям-конъюнктурщикам («членам МАССОЛИТа»), которые долгие годы разрывали душу Мандельштама. «Четвертая проза» дает представление о характере самого поэта — импульсивном, взрывном, неуживчивом Мандельштам очень легко наживал себе врагов, потому как всегда говорил, что думал, и своих суждений и оценок не таил. Практически все послереволюционные годы Мандельштам жил в тяжелейших условиях, а в 30-е гг. — в ожидании неминуемой смерти. Друзей и почитателей его таланта было немного, но они были.


Осознание трагизма своей судьбы, видимо, укрепляло поэта, давало ему силы, придавало трагический, величественный пафос его новым творениям. Этот пафос заключается в противостоянии свободной поэтической личности своему веку — «веку-зверю». Поэт не ощущал себя перед ним ничтожной, жалкой жертвой, он осознает себя равным:


...Мне на плечи кидается век-волкодав,


Но не волк я по крови своей.


Запихай меня лучше, как шапку, в рукав


Жаркой шубы сибирских степей,


Уведи меня в ночь, где течет Енисей,


И сосна до звезды достает,


Потому что не волк я по крови своей


И меня только равный убьет.


(«За гремучую доблесть грядущих веков...»)


Искренность Мандельштама граничила с самоубийством. В ноябре 1933 г. он написал резко сатирическое стихотворение о Сталине, которое начиналось строчками:


Мы живем, под собою не чуя страны,


Наши речи за десять шагов не слышны,


А где хватит на полразговорца, —


Там припомнят кремлевского горца...


По свидетельству Е. Евтушенко: «Мандельштам был первым русским поэтом, написавшим стихи против начинавшегося в 30-е годы культа личности Сталина, за что и поплатился». Как ни удивительно, приговор Мандельштаму был вынесен довольно мягкий. Люди в то время погибали и за гораздо меньшие «провинности». Резолюция Сталина всего лишь гласила: «Изолировать, но сохранить», — и Осип Мандельштам был отправлен в ссылку в далекий северный поселок Чердынь. После ссылки ему запретили проживать в двенадцати крупных городах России, Мандельштам был переведен в менее суровые условия — в Воронеж, где поэт влачил нищенское существование.


Поэт попал в клетку, но он не был сломлен, он не был лишен внутренней свободы, которая поднимала его надо всем даже в заточении:


Лишив меня морей, разбега и разлета


И дав стопе упор насильственной земли,


Чего добились вы? Блестящего расчета:


Губ шевелящихся отнять вы не могли.


Стихи воронежского цикла долгое время оставались неопубликованными. Они не были, что называется, политическими, но даже «нейтральные» стихи воспринимались как вызов. Эти стихи проникнуты ощущением близкой гибели, иногда они звучат как заклинания, увы, безуспешные.


После воронежской ссылки поэт еще год провел в окрестностях Москвы, пытаясь добиться разрешения жить в столице. Редакторы литературных журналов боялись даже разговаривать с ним. Он нищенствовал. Помогали друзья и знакомые: В. Шкловский, Б. Пастернак, И. Эренбург, В. Катаев, хотя им и самим было нелегко. Впоследствии Анна Ахматова писала о 1938 г.: «Время было апокалиптическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было денег. Жить им было абсолютно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами». В мае 1938г. Мандельштама снова арестовывают, приговаривают к пяти годам каторжных работ и отправляют на Дальний Восток, откуда он уже не вернется.


Смерть настигла поэта в одном из пересыльных лагерей под Владивостоком 2 декабря 1938 г. В одном из последних стихотворений поэта есть такие строчки:


Уходят вдаль людских голов бугры,


Я уменьшаюсь там — меня уж не заметят,


Но в книгах ласковых и в играх детворы.