Удивительные стихотворения «Равноденствие», «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» написаны большим знатоком древнегреческой литературы О.Э. Мандельштамом. Автор представляет свое видение творчества Гомера, выражая прежде всего личное отношение к античности. Прежде чем мы обратимся к текстам этого поэта, стоит сделать одно замечание. Оно будет касаться вообще всех стихов, которые наполнены античными отголосками. Подобные стихи можно разделить на две группы: 1) произведения, дающие дополнительную информацию; 2) произведения, которые совершенно по-своему объясняют те или иные эпизоды из античной мифологии.

Стихотворения О.Э. Мандельштама следует отнести к группе произведений, по-своему объясняющих эпизоды из античной мифологии. Этот факт нельзя не учитывать при осмыслении стихотворений поэта. Сам О.Э. Мандельштам подтверждает эту мысль. Приведу парадоксальное высказывание самого поэта: «Часто приходится слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему. Я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл... Это свойство всякой поэзии, поскольку она классична. Она воспринимается как то, что должно быть, а не как то, что уже было... Ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько редкостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер». Остановимся на первом стихотворении О.Э. Мандельштама «Равноденствие ».

Как известно, сюжет — основной способ упорядочивания событий и действия во времени и пространстве. В зависимости от того, чего добивается автор — основательного продвижения по тропе фабулы или «зависания » в пространстве повествования, — он избирает определенность или скрытый сюжет, где нет на первый взгляд главного героя, его явных поступков или желаний. В такую ситуацию и помещает читателя О.Э. Мандельштам, не дав никаких отправных точек и ориентиров, лишь называет в заглавии стихотворения день, известный своим странным, почти магическим значением. Есть иволги в лесах, и гласных долгота... Гласные в этой строчке заполняют теплым воздухом и разреженной тишиной, какая всегда характеризует странный день паритета ночи и светлого времени. Странное состояние природы, когда все, кажется, останавливает свой ход и день равноденствия действительно зияет в череде других чисел, отличает это мгновение года. Остановка, пауза, отсутствие «бытового» течения жизни больше всего занимает поэта в равноденствии. Обилие временных и мерных значений: долгота, мера, длительность, цезура, длинноты; скопление сонорных согласных, что длит и создает двоякое звучание, множащееся эхом (гласных долгота, длительность в метрике Гомера, золотая лень); внедрение пасторальной темы (волы на пастбище, свирель), призванной вызвать в читателе безмятежное, покойное настроение... Мандельштам не случайно вспоминает о Гомере, легендарном аэде, который, неизвестно, был или не был, а если и существовал, то неизвестно, когда и где родился... Двойные, «упрятанные» значения — прием, с помощью которого автор добивается многослойной и многозначной атмосферы стиха. Меру мы можем читать и как соразмерность, и как основу гармонии в музыке... Метрику Гомера — как термин из стиховедения, музыки или как свидетельство о рождении. Вообще музыкальная тема (пение иволги, — вспомним, что звук ее голоса сравнивают с флейтой — тростниковая свирель, нота) все время перемежается с поэтической (тонический стих, Гомер, цезура). Автор как бы зашифровывает звучание чего-то: стиха, пения иволги, свирели Гермеса, который у Гомера был олицетворением полета мысли?.. В этом стихотворении не может u1073 быть однозначного ответа, поэт предлагает читателям его искать. В атмосфере, аллюзиях, «подсказках». Мерцание, угадывание, предвкушение мелодии, которая должна родиться, — вот главное содержание этого стихотворения. Недостает какого-то действия или мгновения, для того чтобы мелодия явилась и вылилась в мир. Это произойдет не по нашему желанию, а лишь когда настанет естественный, заложенный природой срок. И тогда — как движение жизни и времени меняет природу после загадочного момента равноденствия, как поэтическая строчка меняет наше настроение — что-то переменится в мире.

Тайна, которая всегда спрятана в природе и мироздании, которая обнаруживает себя в редкие моменты и лишь тогда, когда сама пожелает. Как своевольно существует жизнь и... поэтическое настроение. Второе стихотворение О.Э. Мандельштама «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» относится к классическим произведениям, которым наслаждаются многие поколения читателей, стараясь разгадать его тайну. О.Э. Мандельштам — поэт, завороженный красотой мифологической картины. Хочу выявить основные моменты удивительного мира, который привлек поэта (и его лирического героя) в данный момент. Поэт видит Троянский поход торжествующим и сильным, поэтому упоминает о нем. В первой строфе автор сравнивает список кораблей (имеется в виду список кораблей из II песни гомеровской поэмы «Илиады») с журавлиным поездом. Журавли никогда не летают поодиночке, а перемещаются только в больших стаях. Во второй строфе говорится о плавании греков и цели их путешествия. Получается, что важна не причина Троянской войны, а само военное путешествие: «Когда бы не Елена, что Троя вам одна, ахейские мужи?» В третьей строфе говорится о любви и красоте, растворенной в этой величественной картине. Разве не прекрасно О.Э. Мандельштам знал античность и по-своему использовал ее мотивы в своем творчестве? Отправная точка, атмосфера, настроение этого стихотворения — бессонница, мучительное ночное состояние, которое, как правило, посещает человека в сложной жизненной ситуации.

Три коротких назывных предложения в рамках поэтической строки перемещают читателя из ночной маеты в античное море. О.Э. Мандельштам мгновенно переносит нас в пространство без почвы под ногами, без берегов на горизонте. Словно для того, чтобы читатель погрузился в мандельштамовскую невозможность уснуть (обрести забвение и отдых), автор «подвешивает» его в некой точке, от которой равно удалены берега Трои, Греции и наших уютных спален. Мы находимся в пространстве стиха и полузабытья поэта, мимо нас пробегают парусники, устремленные из Греции в Трою. Их так много (Н.А. Кун в «Легендах и мифах Древней Греции» указывает цифру 1186), что мы — пока они проходят один за другим — успеваем погрузиться вместе с поэтом в размышления. О том, кто это плывет, куда и по какой причине, ахейские мужи устремились в чужую Трою... И сам собою возникает образ виновницы Троянской войны — прекрасной Елены. «Длинный выводок», «поезд журавлиный», который «поднялся» (т. е. встал на крыло или воспарил), «журавлиный клин в чужие рубежи» (т. е. отлет в чужие края и неизвестность: у всех ли достанет сил вернуться?)... «Журавлиный клин» — хорошо знакомый гомеровский образ. Мы знаем и то, что корабли, бегущие мимо нас, уносят лучших героев Греции, что домой из них вернутся единицы, что Елена никогда не была образцом верности... Но не это занимает автора.

На головах царей божественная пена... Это пена, которую омывал Одиссей при встрече с Навсикаей. Это пена, из которой родилась богиня моря и любви. Это пена, которой полно бушующее море Мандельштама. То, что головы царей забрызганы пеной, обнаруживает мощное волнение на море и то, что герои уже отмечены своеволием Афродиты. Поэтому сравнение богатейшей Трои и женской власти Елены далеко не в пользу заманчивого царства. Эти размышления и вопрос Мандельштама: «Кого же слушать мне?» вновь напомнит читателю о ночной маете. Уже и Гомер вполне не владеет вниманием автора. Что-то сильнее и беспокойнее захватило мысли поэта. Что-то, что заставляет Гомера умолкнуть, а поэта отдает в безоговорочную власть буйного тревожного моря. Повторяющиеся друг за другом союзы «и» усиливают беспокойство, а черное не по названию, а по цвету море обещает нечто готовое выплеснуться за границы обычной спокойной жизни. Какой-то предел, или решение, или признание самому себе вызревает во время этой бессонницы Мандельштама:
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное витийствуя, шумит



 







И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Море, которое у Мандельштама, как поэт, «витийствует», подошло совсем близко, «к изголовью». К концу стиха оно заполняет собою все пространство и становится ясно: поэт безоговорочно попадает во власть этой вечной, беспокойной стихии. Что это за стихия, догадаться уже не составляет труда, тем более поэт сам подсказал истоки этого шторма, этой стихии:
И море и Гомер — все движется любовью.
Обратившись к исследователям творчества О.Э. Мандельштама, я узнала, что стихотворение «Бессонница. Гомер. Тугие паруса...» открывает любовную тему в творчестве поэта. Летом 1915 года в Коктебеле он познакомился с М.И. Цветаевой. Результатом этого знакомства стал цикл стихов и статей в творчестве обоих поэтов.

В этом стихотворении чуть ли не единственный раз в творчестве поэта присутствует внешняя мотивировка обращения к античности: поэт во время бессонницы читает Гомера. Это стихотворение становится точкой соединения в единый узел нескольких ключевых мотивов: речи и молчания, моря, античности, любви. В результате стихотворение становится размышлением о космической роли любви. Стихотворение «Бессонница...», несомненно, принадлежит к числу итоговых стихотворений сборника «Камень», в нем отражается стремление поэта увидеть реальность глазами человека античности — стремление как определяющее понятие для всего творчества Мандельштама. Интересно, что поэт как бы отказывается от Гомера в пользу моря:
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
Этот выбор можно истолковать как символический отказ от ненужного больше «помощника»: то, что ранее О.Э. Мандельштам мог увидеть только при посредстве античного автора, стало для него столь близким, что он более не нуждается в подобном посреднике. В то же время это обретение связано с острым ощущением недоступности «классического» восприятия мира. В заключение толкований стихов О.Э. Мандельштама хочется прибегнуть к замечательным словам М.Л. Гаспарова: «И как нашел я друга в поколенье, читателя найду в потомстве я», — цитировал он Е.А. Баратынского. Потом оказалось, что друзей в поколении у него нет, только приятели, кроме двух — Анны Ахматовой и жены, Надежды Яковлевны, чудом спасшей его ненапечатанные стихи.

Читателя в потомстве тоже не оказалось, по крайней мере, в ближнем потомстве: ни снобистская интеллигенция, ни неученая советская молодежь не умела читать стихи и даже не догадывалась, что для этого нужно что-то сверх простой грамотности. Оставалось надеяться на дальнее потомство — на тех, до кого поэзия дойдет только «тогда, когда погаснут поэтические светила, пославшие свои лучи к этой далекой и пока недостижимой цели». Мы, сегодняшние читатели Мандельштама, — на полпути между поэтом и теми идеальными читателями, о которых он думал; не будем льстить себя мыслью, будто его стихи написаны для нас, будем учиться их чтению, чтобы хоть немного оправдать его надежды. Стихи О.Э. Мандельштама являются для нас, сегодняшних читателей, мостиком, связывающим одно поколение с другим, прошлое с настоящим. Учась понимать его произведения, мы учимся понимать античность и самих себя.