Среди новелл Т. Манна необыкновенно ярко выделяется «Смерть в Венеции» (1911). Интересен процесс создания новеллы. Критика видит в «Смерти в Венеции» отражение многогранных интересов Т. Манна. Перед нами пестрая мозаика. В ней - фрагменты биографии Гете и Вагнера, портреты поэта Платена и Андрэ Жида, философские мотивы Гомера и Гафиза, Ницше и Шопенгауэра. В Ашенбахе мы узнаем некоторые внешние формы жизни Гете и Вагнера. Он умирает там же, где и Вагнер, он, как и Гете, испытывает смятение чувств во время одной из поездок по Германии.

В новелле перед нами словно два варианта видения мира, две концепции реальности. Это миры Ашенбаха и Тадзио. Трагический, ложный, вынужденно убогий, субъективный мир Ашенбаха в изображении Манна - вместе с тем единственная реальность для человека его данных и его судьбы.

В новелле «Смерть в Венеции» Т. Манн сумел раскрыть нерасторжимую органическую связь декадентского видения мира с неполным развитием личности. Он увидел их связь с особым комплексом мастерства и вкуса в области искусства. Все эти три сферы (лиричность, видение мира, стиль искусства) словно отражают друг друга. Величие Т. Манна-новеллиста в том, что этот мерцающий, утроенный, отраженный мираж Ашенбаха он накладывает на яркое полотно совершенно иного видения мира, на пленительную реальность подлинной красоты жизни. Миражи в новелле Т. Манна - это субъективное восприятие мира в духе Ницше и Шопенгауэра (писатель именно в этой новелле доказывает, как чужеродны для него их голоса). Это и преступная ограниченность официальных властей буржуазной Венеции, но главный мираж для Томаса Манна - несравненно более утонченная, чем ницшеанство или буржуазный прагматизм, пантеистическая концепция мира, присущая Лшенбаху. Видение мира самого Томаса Манна, определяющее структуру его метода, ничего общего не имеет с миром «глазами Лшонбаха». Картина мира у Манна - результат классических традиций немецкой и мировой культуры, концентрация, фокус творческих философских веяний ганзейской культуры и венецианского искусства, севера и юга Европы, западной и восточной гуманистических традиций. В эпоху опубликования новеллы наиболее проницательные критики почувствовали, что видение мира Т. Манна, панорама Венеции не совпадает с широко распространенной позитивистской концепцией жизни.

Вместе с тем «Смерть в Венеции» - совершенно оригинальное произведение. Метод Т. Манна отличается здесь, прежде всего чрезвычайной сложностью и адекватностью жизни. Сначала жизнь в новелле - это мир глазами Лшенбаха и - что важно для Манна- глазами его почитателей, мир глазами декадентской Европы. Композиция новеллы - это рассеивание обманчивой химеры, это «выход из-за кулис» подлинной картины мира. Это словно проявление цветного фото, приобретающего краски на наших глазах. Различные варианты восприятия мира переплетаются в новелле и создают очень сложную художественную ткань. Для понимания новеллы надо тщательно отделить иллюзии Ашенбаха, концепции пантеизма и позитивизма, а также миражи в духе Шопенгауэра и Ницше от взглядов Т. Манна. Так уже в начале новеллы не совпадают взгляд Ашенбаха на себя и оценка Т. Манна. В своих собственных глазах Ашенбах - олицетворение подлинно художественной натуры. Однако Т. Манн сразу же употребляет в отношении его работы иронический термин - «продуцирующий механизм». Ашенбах не творит, а совершает нечто механическое. С удивительной зоркостью Т. Манн видит в Ашенбахе все аспекты пантеизма. Он видит в нем жажду абсолютного созерцания, абсолютной истины: «его фантазия… воплощала в единый образ все чудеса и все ужасы пестрой нашей земли, ибо стремилась их представить себе все зараз». В творчестве Ашенбаха он как главный мотив выделяет покорность судьбе, подчиненность внешней силе.


 



Т. Майи сумел: в новелле раскрыть и распространение особого массового смещения художественных и человеческих критериев. Так, символом мудрости и искусства становится для Ашенбаха святой Себастьян, который «стоит не шевелясь, когда меч и копья пронзают ему тело». Так «возникает мысль о том, что на свете нет иного героизма, кроме героизма слабых, героизма терпения. Т. Манн умеет саркастично отмести эти критерии. Это, по его мнению, критерии «недоумков» со скудными средствами, умеющих «па время обрядиться в величие».


В новелле мы чувствуем гордость Т. Манна, презревшего современный ему эстетический конформизм. Успех Ашенбаха, успех в мире искаженных критериев, по мнению Т. Манна,- жалкий успех. «Недоумки» узнавали себя в творении Ашенбаха, в нем «они были утверждены, .возвышены, воспеты, и они умели быть благодарными и прославляли его имя». В интонации Т. Манна появляется ненависть к круговой поруке льстящих друг другу писателей и читателей поддельного искусства.

Писатель с удивительной проницательностью замечает, что художник, подобный Ашенбаху, не может воспеть подлинную, радостную стихию мира. Когда Ашенбах искренне взволнован красотой Венеции, весь опыт механического искусства ему не помогает: он в восторге шепчет чужое стихотворение, может быть Гете иди Байрона.

Уже в этой сцене - еще до появления Тадзио - Т. Мани раскрыл несостоятельность Ашенбаха перед чудом жизни, глубокую отчужденность его от красоты бытия.

Тадзио появляется в новелле как олицетворение реального чуда, как естественное воплощение эволюции: «его тело было сотворено из необычайного прозрачного вещества. Какой отбор кровей, какая точность мысли были воплощены в этом юношески совершенном теле!» Т. Манн рассматривает идеальную красоту в гетеанской манере мышления: «…видеть, как это живое создание в своей строгой предмужественной прелести, со спутанными мокрыми кудрями, внезапно появившееся из глубин моря и неба, выходит из водной стихии… значило проникнуться мифическими представлениями. Словно то была весть об изначальных временах, о возникновении формы, о рождении богов». В этом эпизоде Т. Манн варьирует «Классическую вальпургиеву ночь» из II части «Фауста» Гете. Тадзио, как и Прекрасная Елена,- чудесное достижение бессчетных тысячелетий эволюции, показатель ее устремления к совершенству, синтез всех ее сил. Т. Манн постоянно подчеркивает в Тадзио не только красоту, но и интеллигентность, «заставляющую относиться к нему не по годам серьезно», «обаятельную целомудренную внимательность к ближнему и аристократическую обязательность». Т. Манн пишет о глубоком внутреннем такте мальчика, который интуитивно понял трагедию Ашенбаха и интуитивно отнесся к ней серьезно. Сама красота Тадзио - это очарование высшего, а не только физического порядка, на ней печать не стандартной смазливости, а личности. Т. Манн подчеркивает редкие, неповторимые детали - сумеречно-серые глаза, прозрачные тени на висках  знак мысли и глубины. Томас Мани, введя в новеллу Тадзио, словно раскрывает читателю самые фундаментальные черты мира.