Маяковский всегда представлялся мне каким-то огромным памятникообразным человеком, которого можно только прочитать или рассмотреть на фотографии. Мне кажется, своей огромностью поэт заслонял свою довольно беззащитную и уязвимую душу. Его огромность, как сейчас модно говорить, — не что иное, как имидж. Он подавал свое одиночество так, что никому в голову не приходило, что это одиночество. Он спрашивал публику со сцены: «Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе много хочется... Ведь для себя не важно — и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское...» Иногда поэт буквально издевается над собой, подчеркивая бесполезность, никчемность своего появления на этот свет: «Небо плачет безудержно звонко, а у облачка — гримаска на морщинке ротика, как будто женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика».


Но чем известнее становился Маяковский, тем тщательнее он стал скрывать в стихах свое одиночество, ранимость и беззащитность. Напротив, он стал даже хвастаться тем, что не может позволить себе ныть. Публично заявил: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь».


Фатальную связь поэта с собственным «одиночеством» подчеркивает и его неравнодушие к образу Дон Кихота. Как известно, сей рыцарь печального образа просто в кровь расшибался, говоря о своем одиночестве. Оно являлось ему в образах ветряных мельниц и кукольных сарацинов. Если внимательно просмотреть стихи раннего Маяковского, то вполне можно обнаружить в них контуры «ветряных мельниц». Например, так любимое литературное произведениетиками стихотворение «Послушайте». Внешняя канва — гигант на «ты» со звездами, внеземными мирами. Но если хорошенько вслушаться, то чуткое ухо уловит ржание рыцарской клячи и бряцание ржавых доспехов: «боится, что опоздал», «плачет, целует ему жилистую руку», «не перенесет эту беззвездную муку», «ходит тревожный», «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно?» Материей страха и неуверенности в себе пронизано все стихотворение, которое писалось с явной претензией на величие и могучесть духа. Но стихотворение все равно замечательное, и я подверг его такому разбору лишь в попытке объяснить себе каким-то образом одиночество самого популярного поэта социалистической эпохи и не только ее, в чем я глубоко убежден. Маяковский слишком талантлив, чтобы его можно было навечно приписать к какой-нибудь политической партии.


Когда пришла революция, Маяковский в самом деле всем сердцем принял ее. Но как гений, он со временем почувствовал, что с революцией в России произошло почти то же самое, что с его лирическим героем в раннем стихотворении: «женщина ждала ребенка, а бог ей кинул кривого идиотика». Он пытался что-то изменить в своей судьбе, но уже не был волен это сделать. Пришло разочарование.


Революция теперь ощущалась поэтом как самое страшное и последнее его одиночество на земле:


Грудой дел,


Суматохой явлений


День прошел,


Постепенно стемнев.


Двое в комнате,


Я


И Ленин —


Фотографией




 




На белой стене.




Но это два неравных одиночества. У поэта Маяковского одиночество, если так можно сказать, перспективнее. Его одиночество всегда будет нам по сердцу, и чуткое ухо будет улавливать доносящееся из прошлого бряцание его искрометных рифм, словно копье Дон Кихота, угрожающее ветряным мельницам нашей истории.


Поэт Маяковский вошел в наше сознание и нашу культуру как «агитатор, горлан, главарь». Он действительно шагнул к нам «через лирические томики, как живой с живыми говоря». Его поэзия громка, неуемна, неистова. Ритм, рифма, шаг, марш — все эти слова ассоциируются с ним и выражают творчество поэта. Это, действительно, поэт-гигант. И истинная оценка его творчества еще впереди, потому что он слишком крупен, объемен, его поэзия никак не вмещается в узкий и тесный мир наших мыслей и забот.


Маяковский — поэт разносторонний. Он мог писать обо всем в равной степени талантливо и необычно, поэтому его поэзия так многолика: от плакатов РОСТА с краткими и меткими подписями до поэмы о целой стране («Хорошо!») от антивоенных стихов 10-х годов до нежных, возвышенных поэм про любовь («Облако в штанах», «Флейта-позвоночник»).


Не исключением является и Пример сочинения, обличающая пошлость, мещанство, быт, обывательщину, волокиту и бюрократизм. В этих произведениях Маяковский верен традициям русской литературы, так как продолжает тему, начатую еще Фонвизиным, Грибоедовым, Гоголем и Салтыковым-Щедриным. Если рассмотреть стихотворения Маяковского «О дряни» и «Прозаседавшиеся», то можно заметить, что поэт широко использует целый спектр комических приемов для описания бюрократов и мещан, чьи желания не простираются дальше «тихоокеанских галифищ» и стремления «фигурять» в новом платье «на балу в Реввоенсовете». Поэт использует и разящие эпитеты, и яркие сравнения, и неожиданные аллегории, но особенно глубоко вскрывают суть порока гипербола, сарказм и гротеск.


Для примера проведем параллель между «Прозаседавшимися» и «Ревизором». И то и другое — законченные литературные произведения, обладающие завязкой, кульминацией и развязкой. Начало обоих произведений гиперболично: в одном — безнадежные попытки чиновников попасть на несколько заседаний сразу, на которых обсуждается «покупка склянки чернил», а в другом — чиновники со страху принимают Хлестакова за ревизора. Кульминация обоих произведений носит гротескный характер. В «Прозаседавшихся»:


И вижу,


Сидят людей половины,


О, дьявольщина!


Где же половина другая?


В нескольких строках Маяковский довел ситуацию до абсурда. Более плавен переход к кульминации, то есть к знаменитой «немой сцене», в «Ревизоре», но по своей абсурдности пьеса не уступает «Прозаседавшимся» и характеризуется, например, такими ситуациями, как сама себя высекшая унтер-офицерша; Бобчинский, просящий довести до сведения его императорского величества, что в «таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский».


В развитии «Ревизора» Гоголь отразил свою веру в силу и справедливость высшей власти, в неотвратимость наказания. Развязка «Прозаседавшихся» иронична, что, вероятно, свидетельствует о том, что Маяковский понимал живучесть, неистребимость бюрократизма.


Если говорить о стихотворении Маяковского «О дряни», то здесь мы найдем и гротеск в образе ожившего Маркса, призывающего свернуть головы мещанским канарейкам, и гиперболический эпитет «тихоокеанские галифища», и саркастическое выражение «мурло мещанина», и сравнение «зады, крепкие как умывальники». Поэт без стеснения употребляет эти тропы и стилистические фигуры, рассматривая обывательский быт, который «страшнее Врангеля».


Это стихотворение можно соотнести с пафосом творчества Салтыкова-Щедрина. В его произведениях сарказм, гротеск и гипербола встречаются буквально на каждой странице, особенно в «Диком помещике», «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Истории одного города». Салтыков-Щедрин вообще часто использовал прием фантастики. Подобный прием использовал и Маяковский в пьесе «Клоп», в которой Пьер Скрипкин переносится в будущее.