С первых шагов Маяковского в литературе стало ясно: пришел новый поэт, ни на кого не похожий, со своим мироощущением и мировосприятием, со своим взгляд- дом на вещи и явления.
У него был свой, незаимствованный голос. В таких строчках:
«Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?» И я отвечаю так же любезно:
«Прелестная бездна. Бездна — восторг!»

К. Чуковский уловил «те же интонации, которые только что слышали на углу Бассейного и Литейного. Здесь нет ни анапестов, ни ямбов, но здесь биение жи­вой человеческой крови, что, пожалуй, дороже самых изысканных метрических схем».

Ни в ямб, ни в анапест, ни в другие известные поэти­ческие схемы не укладывается размер стихотворения «Послушайте!», в котором рифма почти не ощущается, а ритм представляется каким-то расслабленным. И на­чинается оно по-ребЯчьи непосредственно, как будто вас окликнули на улице и не стихами, а прозой: Послушайте!
Ведь если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно? Значит — кто-то хочет, чтобы они были? Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?..

И вот перед нами разворачивается незатейливая кар­тина: идут двое — он и она. Он — тихий и робкий. И еще — добрый. Она... Она пугливая. Ей боязно оттого, что кру­гом темно. И она идет, поеживаясь от страха, боясь даже оглянуться по сторонам: а вдруг там страшное что-то...

Впрочем, этого всего в стихотворении нет, это уже срабатывает фантазия читателя, и он дорисовывает в воображении представленную поэтом картину. Сам поэт очень экономичен. И после вступительных, зву­чащих риторически вопросов он обращается к дей­ствиям героя:
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку, просит —
чтоб обязательно была звезда! — клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!..

Ну, как можно было не внять такой отчаянной просьбе, такой мольбе? И бог придумал звезды, зажег и рассыпал по всему небу, чтобы там, на далекой земле, девочка не боялась темноты...
А юноша как будто и не осознает того, что он стал инициатором явления вселенского масштаба. Ему куда важней, что чувствует теперь девушка: «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?» — робко допытывается он у нее. Это для нее он зажег звезды так же просто, как поднял бы уроненный ею платок. Сколько же неосозна­ваемой доброты в его сердце, запаса человечности, если из-за такой простой причины способен вскарабкаться на небо к самому богу?!

Но лирический герой Маяковского бывал и нахален, и дерзок. С детской наивностью мог он спросить у тол­пы: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водо­сточных труб?» И говорилось это так, словно сам герой давно уже умеет извлекать звуки из подобных труб, и ес­ли ему не поверят, то он прямо сейчас на глазах у изум­ленной публики возьмет, как флейту, длиннющую во­досточную трубу и сыграет на ней... Спустя некоторое время этот же герой играл уже на флейте собственного позвоночника, как из футляра, вынимая его из спины.

Он мог взобраться на эстраду и душевно признаться той же благочестивой публике:
А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам...

О себе же мог сообщить с расчетом на эффект: Иду — красивый, двадцатидвухлетний...

Однажды, отобедав в вегетарианской столовой, Мая­ковский, обращаясь к огромному портрету JI.H. Толсто­го, прочел незадолго перед тем написанные стихи: В ушах обрывки теплого бала. А с севера снега седей Туман с кровожадным лицом каннибала Жевал невкусных людей. Часы нависли, как грубая брань. Над пятым навис шестой. А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой.


 






«Дрянью», видимо, была названа луна. Но уже одно то, что имя великого писателя ставилось рядом с таким словом, было оскорбительно для присутствующих, как были оскорбительны и поэтические «плевки», раздава­емые с эстрады...

Зачем юному поэту нужно было вести себя столь вы­зывающе, грубо и дерзко? Что определяло его поведе­ние и стихи?

В 1912 году, вступив на литературную стезю, Маяков­ский оказался в кругу молодых ниспровергателей, отри­цавших старое-искусство, старую культуру и вообще все старое. Именовали они себя футуристами. Давид Бур- люк, лидер этого направления, так провозглашал его идеи: «Мы революционеры искусства. Мы всюду должны не­сти протест и клич «Сарынь на кичку!» Нашим наслаж­дением должно быть отныне эпатированье буржуазии... Больше издевательства над мещанской сволочью! Мы должны разрисовывать свои лица, а в петлицы, вместо роз, вдеть крестьянские ложки. В таком виде мы дойдем гулять по Кузнецкому и станем читать стихи в толпе...»

В этой программной речи можно обнаружить истоки поэтической эстетики и эстетики поведения Маяков­ского. Главное — не зависеть от стереотипов, от тради­ций. Создавать новое искусство без оглядки на автори­теты и установившиеся законы, а если они мешают — сбросить весь этот «хлам» с парохода современности. Так они расчищали свой «пароход» от Пушкина, Тол­стого, Достоевского вплоть до Блока и Андрея Белого.

Такое безоглядное отрицание культуры прошлого ничего хорошего не предвещало, однако не обошлось и без положительного результата. Свободное обращение со словом, ритмом, рифмой, образом дало неожидан­ный результат: Маяковский сильно обновил и обогатил русскую поэзию, дал ей сильнейший импульс для даль­нейшего развития.

В чем же состояло новаторство Маяковского?
Со времен Симеона Полоцкого (XVII век) русская поэзия знала две системы стихосложения: силлабичес­кую и силлабо-тоНическую. Маяковский ввел в нее свою систему — тоническую, отличающуюся от предшество­вавших большей свободой и раскованностью.

Новая система стихосложения получила большое рас­пространение не только в литературе народов нашей страны, но также за рубежом.

В русской поэзии XIX века господствовала точная рифма, что выраясалось в буквальном совпадении всех звуков в конце соотносимых строк. К примеру: Воспитанный под барабаном, < Наш царь лихим был капитаном.

Маяковский раскрепостил русскую рифму, ввел в прак­тику и дал все права гражданства неточной рифме, пост­роенной на приблизительном созвучии конца строк, в ре­зультате чего стали возможны рифмы типа: скомкан — окон, странно — раны, кошка — немножко и т. д. После Маяковского в словарь рифм хлынул огромный поток слов, который до этого в качестве рифмы не использовался.

Маяковский провел оригинальнейшие эксперименты и в области рифмовки. В статье «Как делать стихи» он писал, что рифмовать можно не только концы строк, но и их начала точно так же, как можно рифмовать конец одной строки с началом следующей или одновременно концы первой и второй строк с последними словами третьей и четвертой... Автор не только утверждал, что виды рифмовки можно разнообразить до бесконечнос­ти, но и представил в своем творчестве множество нео­бычных и неожиданных способов рифмовки.

Маяковский обновил не только рифму, но и весь по­этический словарь. Он демократизировал язык поэзии, введя в нее слова, ранее в ней не употреблявшиеся. Не­редко Маяковский и сам занимался словотворчеством. Осознавая, что многих отталкивают в поэзии Маяковс­кого неуклюжие неологизмы, которые поэт во множе­стве вводил в свои стихи и поэмы (декабрый, имени- нить, любеночек, косноязычь, хлебиться, испешеходить и т. д.), К.Чуковский защищал сам принцип создания поэтом новых слов, приводя в пример новообразования детей, «утонченно чувствующих стихию своего родного языка»: козлик рогается, елка обсвечкана, бумага от- кнопилась, замолоточь этот гвоздь...

Доказывая правоту Маяковского в обращении со словом и его формами, Чуковский приводит в пример неологизмы классиков русской литературы, создавши­еся по тому же принципу: Гоголь — «обынострани­лись», «обравнодушели», Достоевский— «лимонни­чать», «нафонзонить» (от фамилии Фон Зон); Чехов — * драконить», «тараканить».А.В. Луначарский считал бесспорным тот факт, что никто из писавших стихами и прозой, за исключением Пушкина", Лермонтова и Некрасова, не сделал таких творческих завоеваний в деле обновления и обогащения русского языка, какие сделал Маяковский.

Литературовед Ф. Н. Пицкель утверждает, что «ни один поэт не оказал того решающего и непосредствен­ного влияния на мировую прогрессивную поэзию, как Маяковский», и считает его центральной фигурой по­эзии XX век.

«Новый мощный талант налетел, как ураган, с востока и разметал старые ритмы и образы, как этого не смел еще ни один поэт», — вспоминал И. Бехер. По словам Пабло Неруды, Маяковский «восхищал свое время столькими открытиями, что поэзия с его появлением и уходом пре­образилась, словно пережила настоящую бурю».

Таким образом, новообразования Маяковского вош­ли в состав крови мировой поэзии и до сих пор успешно циркулирует в ее венах. Такая честь оказывается не каждому даже из великих поэтов.