Родился Чичиков, и был он, по слову пословицы, «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». В ход идет очередная пословица, и получается так, что даже и не совсем понятно, был ли Чичиков старший кровным отцом Чичикова младшего: мир Гоголя населен и совсем уж несчастными детьми, детьми незаконнорожденными, причем далеко не все отцы пламенеют благородным желанием узаконить своих детей (Добчинский в «Ревизоре» об усыновлении сына приезжего правдоносца молит, а Иван Никифорович в «Повести о том, как поссорился…» подобным желанием отнюдь не снедаем). В толпе гоголевских отцов есть и отцы-отступники. Их фигуры олицетворяют дальнейшее расщепление исконных, простых, естественных отношений: по крови, перед богом,- отец, а по закону, перед людьми - посторонний. Получается какой-то отец, разделившийся надвое, полуотец. Причем, увы, может случиться и наоборот: по закону - отец, а по крови-то посторонний; и тогда опять-таки полуотец.

Впрочем, в поэме «Мертвые души» Чичиков-отец так или иначе признал сына сыном. Отец Чичикова «больной человек в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоящую в углу песочницу…» Отец, разумеется, пытался быть даже и учителем сына. Выражалось это в том, что сын сидел в уголку, выводил буквы, и если он, «наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост», отец драл его за ухо (сей педагогический прием мы встречали еще у учителя-латиниста в повести «Иван Федорович…»). А потом отец Чичикова свез сына учиться и уехал, приказав ему угождать «учителям и начальникам». И больше отца своего Павел Иванович не видел: он оканчивал училище, а в «это время умер отец его».

Если понять Гоголя прямолинейно, его легко упрекнуть в безнадеяшой наивности: что же, пороки Чичикова объясняются тем, что и отец, и учитель у него были плохи? А если бы они были хорошими, не стал бы герой поэмы пройдохой-мошенником? Но почему же тогда однокашники Чичикова вдруг оказались людьми отзывчивыми и благородными? Однако о возможных возражениях Гоголь прекрасно знает. Он и сам возразил себе в «Тарасе Бульбе»: чудесный отец породил и возвышенного героя, и низкого духом изменника. Значит, отец отцом, но каким бы ни был отец, сын формирует себя прежде всего сам, и сам призван отвечать за свои поступки, охраняя душу от соблазнов, грехов. И тут встает вопрос об ответственности человека за себя, за душу свою.

Социальный строй Российской империи Гоголем освещен от Невского проспекта до каморки спивающегося бедняги, до мужицкой избы. Отношение к нему высказано.

Показательно, что, рассуждая о тетушке Шпоньки, Гоголь обмолвился: «природа сделала непростительную ошибку». Кто указывает на ошибки, кто исправляет их? Учитель. Исправлять ошибки - ежедневная работа его. Здесь же - шутка ли! - речь идет о природе, которую мы зовем нашей матерью: матерь-природа. Но Гоголь, смеясь, указывает матери-природе на ее ошибку, да еще и на «непростительную». И он, стало быть, смолоду видит себя кем-то имеющим право на это: учитель, в классе которого окажутся политические деятели и полководцы, государственные мужи и помещики, чиновники, педагоги, крестьяне. Но Гоголь не только им, а и самой природе послан в учителя. Позиция Гоголя - неизменная позиция все-учителя, слившегося с всеобщим отцом (на ошибки матери вправе указывать только отец). Природа совершает непростительные ошибки. А государство?

Государство - тем более. И вопрошает писатель: «Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу… Русь! чего же хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..» Вне той художественной роли, которую взялся играть на социальной арене Гоголь, вопрос его можно оценить лишь как верх самомнения. Но перед ликом России Гоголь чувствует себя так, как чувствует себя учитель, ведущий трудный урок. От него чего-то ждут, и все смотрят на него с надеждой, любопытно и пристально. И он имеет право спросить, чего ждут от него.



 




Велика ответственность учителя, и Гоголь берет ее на себя: смеясь, указывает на ошибки природы и на непростительные ошибки империи: перед ним - империя-тень. Искаженная тень чего-то великого, светлого и могущественного.

В спутники каждому своему герою Гоголь дает какую-то подлинность: заложенную в нем возможность быть каким-то другим, даже в общем кем-то другим. В образе Самосвистова эта возможность развернута в целые  батальные картины. В других случаях подлинность очерчивается не столь рельефно, но она тоже есть; духовная жизнь человека, по Гоголю, состоит в овладении искусством угадать заложенную в нем возможность и реализовать ее, вопреки каким бы то ни было полуотцам, полуучителям, ошибкам природы или промахам социального устроения. Природа может сделать человека глупцом, уродом, а общественный строй - нищим и крепостным; но изменником, подлецом или плутом человек делает себя сам. Делает не потому, что он чего-то не знает, а потому, что он не ведает в себе идеала. Отсюда - проблема вины в мире Гоголя: вина людей перед обществом начинается с их вины перед собою самими.

Одноклассники Чичикова учились у того же учителя, что и он. Они смеялись над глупым учителем, донимали его, но в беде его не оставили. Они стали мелькнувшей подлинностью Чичикова, возможностью, которую он отверг и распял в оебе. В этом смысле толстенький, гладкощекий и, как мы бы сказали теперь, обтекаемый Чичиков, столь разительно не похожий на Демона,- тоже демон-богоотступник, И не социальный строй сделал его подлецом, потому что вопреки тому же самому строю, просто не обращая на этот строй никакого внимания, такие же точно юноши проявили само собой разумеющееся для них благородство. А Павлуша Чичиков пал. Низко, отвратительно пал, уже тогда начав превращать свою сугубо земную жизнь в пошлую пародию на космическую жизнь падших ангелов, демонов. И стал он тенью, а подлинность его… Ее заменила подлость.

Своеобразие Чичикова в том, что он окружен самыми разными гипотезами, указаниями на возможности, которые он мог бы развить в себе. Тени в нем и вокруг него наплывают одна на другую, роятся, множатся; а связующий их мотив - это неотторжимый от фигуры Чичикова мотив богатства.

В «Мертвых душах» есть мотив полета и мотив пресмыкания. Полет для Чичикова - возможность, а реальность его - ползти, пресмыкаться; и когда Чичикова вывели на чистую воду, метафора ползанья воплощается в целую мизансцену, в жест, в позу. «Он повалился в ноги князю… и обхватил обеими руками сапог князя» (трудно и здесь узнать исконный для мира Гоголя жест протянутых рук, объятий, хотя он и явен в своем внезапном уродстве; теперь он жест-тень, искаженное отражение иного, подлинного, сердечного варианта себя самого). А когда в тюрьму к Чичикову приходит старик Муразов, Чичиков, «повалившись ему в ноги», молит спасения: «„Благодетель, спасите, спасите”- отчаянно закричал» он. Он вызывает омерзение, «какое чувствует человек при виде безобразнейшего насекомого, которого нет духу раздавить ногой». И  все  же он,  по слову Гоголя,   «бедный Павел  Иванович».

Гоголь был прав, называя свою книгу поэмой: то, что присуще поэме, в его книге преобладает. Человек в «Мертвых душах» принадлежит к двум мирам: Самосвистову сопутствует доблестный воин, но плут-чиновник не догадывается о существовании своего благородного спутника; стремление Чичикова к богатству есть искаженное отражение его богатырских возможностей, но помыслить о них Чичикову и в голову не приходит. Уж чего проще: повытчик, несостоявшийся тесть Чичикова. Но в чиновнике, занимающем обыкновенную должность, вдруг приоткрывается какая-то… монументальность и не сразу разберешь, то ли он человек, то ли он изваяние, памятник. Чичиков «попал под начальство уже престарелому повытчику, который был образ каменной бесчувственности и непотрясаемости».

А лицо его! «Черство-мраморное лицо его, без всякой резкой неправильности, не намекало ни на какое сходство; в суровой соразмерности между собой были черты его». И тут же говорится, что лицо это бороздили «частые рябины и ухабины». Так одно с другим и сливается: рябой повытчик как бы изваян из мрамора. Одно только лицо человека - причудливая поэма о том, как в заурядном таится монументальное. Живут-поживают гоголевские герои; и Гоголь, один только он знает о своих героях то, чего не знают они о себе, и видит в них то, что не видно им.