Попадает Чичиков в дом Манилова, и он в идиллию, в «райскую жизнь», попадает. Только теперь идиллия - не в фантазиях его, а в обступившей его реальности. Идиллия склонна отыскивать в мире дорогое ей, необходимое ей равновесие: равновесие духа и плоти, света и тени, равновесие в отношениях мужчины и женщины, поколений. А для гоголевской идиллии особенно важно, чтобы в равновесии находились правда отца и правда учителя; и как раз здесь, у Маниловых, тот и другой уживаются мирно, благополучно. Если в образе Самосвистова проглядывают какие-то отблески военного подвига, ратных побед, то здесь, в образе Манилова проглядывает отблеск некоего всеобщего мира, успокоения; и не зря же счастливый папаша прочит своего сына «по дипломатической части».

У Манилова есть особенный дар: дар улаживать отношения между людьми. Будет или нет его сын дипломатом, посланником, дело неясное. Пока что желание стать посланником он изъявляет с туповатым автоматизмом куклы, как заведенный часовой механизм, «жуя хлеб и болтая головою направо и налево» (ср.: в доме Коробочки «маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево»). А из-под этих автоматических жестов вдруг прорывается другой жест, комично свирепый: брат укусил брата за ухо,- хорош дипломат! Но некий «дипломатией» тем не менее царит в доме Маниловых, и здесь, в их избыточно сладком мирке, маячит призрак, ненайденная возможность жизни умиротворенной, безгневной. Блаженны миротворцы! И за плечами Манилова будто бы светлый миротворец стоит с пальмовой ветвью в руке. Опошленное блаженство Манилова - тень какого-то совсем иного блаженства, простирающегося и на близлежащую округу, и на Петербург, и на упоминаемый тут же Париж.

Собакевич хмур, неуклюж. «Когда Чичиков взглянул на Собакевича, он ему… показался весьма похожим на средней неличины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он вкривь и вкось… Чичиков еще раз взглянул на него искоса, когда проходили они в столовую: медведь! совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михаилом Семеновичем». Гоголевские обнаружения в человеке его духовной тайны - всегда неожиданность: в суровом повытчике - монумент, в помещике - медведь, будто выглядывающий из-за его плеча. Верно замечено, что Собакевич - медведь, словно перекочевавший в поэму из басни. Но замеченное ждет продолжения: медведь в баснях, в сказках, в устном народном творчестве - отнюдь не только неуклюжий и незадачливый простофиля. Медведь - зверь таинственный и священный: «лесной архимандрит», так называет его народ. Народное сознание не раз ставило медведя и у истоков жизни; да мы и поныне дарим изображение медведя счастливым новобрачным, одариваем их детей. «Мишка» - смешной талисман, сулящий удачу.

Собакевич и его супруга Феодулия Ивановна бездетны: нет у них маленьких Собакевичей. Неоткуда, значит, взяться и учителю. Захолустный быт, по выражению Чичикова, «омедведил» Собакевича, загнал его в поместье-берлогу, однако нет худа без добра, и именно здесь пробудилась в Собакевиче волшебная способность оживлять неживое, по-отцовски даруя жизнь неподвижному. В доме Собакевича все «имело какое-то странное сходство с самим хозяином дома… Каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: и я тоже Собакевич! или: и я тоже очень похож на Собакевича!» Детьми Собакевича становятся его… вещи: они походят на Собакевича, они являются продолжением Собакевича, и они лепечут, щебечут чисто по-детски. Неживому дарована жизнь. И Собакевич, торгуясь с Чичиковым из-за мертвых душ, умерших крепостных, пускается в красноречивые комментарии по поводу их мастерства, умения, смекалки и добросовестности. Каретник Михеев, плотник Степан Пробка, кирпичник Милушкин, сапожник Максим Телятников - все они проходят перед Чичиковым, как живые. Собакевич назначает за них несусветную цену, но движет им не одна лишь кулацкая скупость: он простодушно не верит тому, что такие умельцы могут умереть, обратиться во прах,

Название человека или вещи у Гоголя скрывает в себе указание об их еще не выявленном призвании: трубка - «люлька», и к ней поспешают склониться, вызволяя ее из полона; Собакевич - Михаил, медведь, герой мифов, спутник отшельников или бродячий артист, увеселяющий детей, подростков в не знающем рампы народном театре. Медведь считается и покровителем городов, народов: медведь - на гербе города Ярославля, того самого, в коем некий умелец-мужик сладил экипаж птицы-тройки; пошучивая над собой, мы, русские, говорим о «русском медведе». Этот зверь - дарователь жизни, веселья, соединенного с ощущением прочности, положительности, основательности.


 





Всепроникающее сослагательное наклонение сопутствует и образу Собакевича. Размечтался Чичиков, и померещился ему Собакевич не в захолустье, а в Петербурге, в столице. Увиделся ему Собакевич в виде десницы, руки, сжатой в кулак. «Нет, уж если кто кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдёт еще хуже. Попробуй он слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые на самом деле узнали какую-нибудь науку… Да такое выдумает мудрое постановление, многим придется солоно…»

И рисуется Собакевич столичный: правит Собакевич, делами науки вершит; а разогнувшийся палец страшной руки Собакевича - перст указующий. Но такой Собакевич - уже тень тени: реальность удвоения, помноженная сама на себя и перенесенная из захолустья в столицу. Но есть и другое сослагательное наклонение: «Эх,- грезит Чичиков,- если бы все кулаки!..» Не договорил Чичиков, что было бы, если бы… Но, наверное, и что-то хорошее могло бы быть, если бы… И опять чуть-чуть приоткрывается дверь в мир светлых духовных потенциалов, реальных не менее, чем нравственная «навозна куча», которую «разрывают» герои поэмы, но идеалов не узнанных и витаюпщх в сфере сослагательных наклонений.

Собакевич ругает соседа, Плюшкина; но и Плюшкин - бедный Плюшкин! - не равен себе самому, теперешнему сквалыге, заживо загнавшему себя в могилу. Был же и другой Плюшкин. «А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости». «Семьянин» и «учиться»:  неизменная пара «отец» и «учитель»! Был Плюшкин каким-то зародышем, нравственным эмбрионом идеала, так и не состоявшегося. Были у Илюшин па «две миловидные дочки», был «сын, разбитной мальчишки». Можно было увидеть в доме и «учителя-француза… Па антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц». Все было, все постепенно исчезло.

Герои «Мертвых душ» сплошь и рядом себя еще не нашли. Плюшкин же себя уже потерял. И жест, которым ознаменовалась утрата Плюшкиным Плюшкина,- неизменный жест протянутой к человеку руки. Но на сей раз он искажен; и в сознании Гоголя он контрастно соотносится е иной, утонченной редакцией того же, в сущности, жеста. - жеста даяния, обращенного в свою противоположность, в отказ.

И мчится по дорогам разудалая тройка. «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься?.. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный на куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».