Два главных героя противопоставлены в драме: Лука и Сатин. Сатин, судя по авторской задумке, должен был опровергать "философию утешительства" Луки. Однако Лука не только утешал, но и внушал надежду, а порой и призывал ночлежников менять свою жизнь, и в философии Луки и Сатина много общего.

Сатин говорит: "Ложь - религия рабов и хозяев. Правда- бог свободного человека". Константин Сатин-один из обитателей ночлежки, бывший телеграфист. По его собственным словам, в юности он играл на сцене, хорошо плясал и был веселым человеком; но, убив человека, обманувшего его сестру, попал в тюрьму и совершенно изменился. Сатин - карточный шулер и пьяница, в речи которого иногда проявляются остатки прежней "интеллигентности", хотя и в гротескной форме. Актеру Сатин говорит, что Лука "наврал" насчет бесплатной лечебницы. Клещу, мужу Анны, который продал все инструменты, чтобы похоронить жену, Сатин советует "ничего не делать" и "просто обременять землю": "Подумай-ты не станешь работать, я - не стану... еще сотни... тысячи... все! - понимаешь? Все бросают работать!" Сатин в шутку советует Пеплу убить Костылева и жениться на Василисе. Когда убийство действительно совершается, Сатин успокаивает Пепла, вызываясь быть свидетелем защиты. Несмотря на ироническое отношение к Луке, после его исчезновения Сатин говорит, что тот не был шарлатаном: "Человек- вот правда! Он это понимал  Он врал... но-это из жалости к вам". Хотя Сатин заявляет, что "ложь - религия рабов и хозяев", но, по его словам, Лука подействовал на него, "как кислота на старую и грязную монету". Сатин произносит абстрактно-"революционный" монолог о человеке как высшей ценности: "Все - в человеке, все для человека. Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга! Чело-век! Это - великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть, не унижать его жалостью...  Человек - выше сытости!" Сатину принадлежит последняя реплика в пьесе; на слова Бубнова о том, что Актер повесился, он отвечает: "Испортил песню... дурак!"



 




Сатин искренне восхищается Лукой: "Старик? Он - умница! Он подействовал на меня, как кислота на старую и грязную монету... Выпьем за его здоровье!" Он не позволяет сказать о Луке ни единого дурного слова: "Молчать! Вы все - скоты! Дубье... молчать о старике!.. Старик - не шарлатан... Я понимаю старика... да! Он врал... но - это из жалости к вам, черт вас возьми! Есть много людей, которые лгут из жалости к ближнему... Есть ложь утешительная, ложь примиряющая..." Однако он не только восхищается Лукой, но фактически одновременно спорит с ним. Все же удивительно, что именно Сатин, пьяница и карто чный шулер, произносит в этой пьесе знаменитые слова: "Человек - это звучит гордо..." В первых постановках роль Сатина играл замечательный русский артист и театральный деятель Константин Сергееви ч Станиславский. В своих воспоминаниях он рассказал о том, как Горький работал над этим образом, как создавался образ Сатина: "Он говорил о своей скитальческой жизни, своих встречах, о прообразах действующих лиц и о моей роли Сатина - в частности. Оказывается, что босяк, с которого он писал эту роль, пострадал из-за самоотверженной любви к сестре. Она была замужем за почтовым чиновником. Последний растратил казенные деньги. Ему грозила Сибирь. Сатин достал деньги и тем спас мужа сестры, а тот нагло предал его, уверив, что Сатин не чист на руку. Случайно подслушав клевету, в порыве бешенства Сатин ударил предателя бутылкой по голове, убил его и был присужден к ссылке. Сестра умерла. Потом каторжанин вернулся из ссылки и занимался тем, что ходил по городу с протянутой рукой и на французском языке просил милостыню у дам, которые ему охотно подавали за его живописный романтический вид".


Чехова раздражало в Горьком то, что он связывал в нем с "искусственностью", "выдумкой". Об этом же говорил ему и Лев Толстой: "Вы - романтик, сочинитель... Вы прикрашиваете все: и людей, и природу, особенно людей!" Но к пьесе "На дне" это вряд ли относится. Ведь монолог Сатина - это слова пьяненького, опустившегося человека, в котором лишь на миг пробуждается осознание собственной человеческой гордости. Поэтому конец пьесы, реалистической и правдивой, - отчаяние бывшего человека, ставшего жертвой своей судьбы. В этом сказалось горьковское чувство времени, писательское представление о трагической эпохе, в которую он жил.

В известном спектакле "Современника" ключевая для пьесы фигура Сатина была обрисована заново. Театр и здесь пытался возвратить "философию" на реальную почву конкретной человеческой жизни. Евгений Евстигнеев играл Сатина с редким изяществом, не боясь резких "снижающих" красок и вместе с тем чувствуя какую-то душевную чистоту спившегося телеграфиста. Слова о "гордом человеке" рождались в ночлежке, и это была совсем не прокламация, которую Горький предлагал бросить в накаленный зрительный зал в начале века. Современный актер как бы следовал совету Станиславского, первого исполнителя роли, упорно искавшего равновесия между реальной фигурой ночлежника и философской публицистикой, которую он должен был бросить в публику. Евстигнеев говорил "пьяно и постепенно вдохновляясь ", в его голосе звучали "еще не порванные совсем, но долго молчавшие струны, лучшие в его душе". После фразы "человек-это звучит гордо" актер держал паузу, в которую по законам театрального восприятия зритель вкладывал огромный обобщающий смысл. Зал видел загубленную жизнь этого рыдающего Сократа-Сатина, сидящего на нарах, судьбу ушедшего Луки (именно о нем неотступно думал Сатин), успевали увидеть в течение этой долгой паузы массу других загубленных жизней, которые хотели и должны были "звучать гордо". Монолог Сатина буквально засветился участием к реальному, живому человеку.

В этой пьесе Горький проявил себя замечательным драматургомноватором. Его современник (кстати, никогда особен но Горького не любивший) Ю. Айхенвальд сказал: "Творчество Горького входит в общий процесс демократизации жизни. Если мы представим себе то огромное расстояние, какое должно было пройти, например, драматическое искусство, для того чтобы от своих прежних, когда-то единственно законных и возможных героев, от царей и властелинов, спуститься на дно житейского моря и взять объектом своего изображения рабски униженных людей, стоящих на самой границе животного прозябания и, словно колосья в поле, измятых и побитых внешними ударами судьбы; если мы вообразим себе те преграды, какие должна была упорно разбивать возраставшая жизнь, для того чтобы драматургия получила возможность отвлечь свое внимание от сильных к слабым, от пресыщенных к голодным и обнять любовной картиной задворки общества, пустырь, огороженный от неба и воздуха, бесстыдные отрепья, едва прикрывающие замученное человеческое тело,-то мы должны будем признать в этом расширении сферы художественного воспроизведения глубоко знаменательный социальный факт, великое завоевание справедливости".