В 1901-1906 годах основной формой творчества Горь­кого стала драматургия: одна за другой были созданы им пьесы «Мещане», «На дне», «Дачники», «Дети солн­ца», «Варвары», «Враги».

«На дне» была задумана Горьким еще в 1900 году, впервые опубликована в Мюнхене в 1902 году, а деся­того января 1903 года состоялась премьера пьесы в Бер­лине. Спектакль был сыгран триста раз подряд, а вес­ной 1905 года было отмечено пятисотое представление пьесы.

В России «На дне» вышла в издательстве «Знание» в 1903 году. Впервые была поставлена на сцене Малого Ху­дожественного театра в Москве восемнадцатого декабря 1902 года и имела феноменальный успех. «Первое пред­ставление этой пьесы было сплошным триумфом, — вспо­минала актриса М.Ф. Андреева. — Публика неистовство­вала. Вызывала автора несчетное число раз...»

 Газета «Русское слово» так отозвалось о премьере: «По окон­чании пьесы овация приняла прямо небывалые разме­ры. Горький был вызван всем театром более пятнадца­ти раз. Нечто неподдающееся описанию произошло, когда Горький, наконец, вышел на вызовы один. Тако­го успеха драматурга мы не запомним...».

Центральным образом пьесы стал Лука, и с самого начала он воспринимался критиками и рецензентами противоречиво. Одни считали, что старик «вызвал к свету все хорошее — что раньше дремало беспробудно». Было высказано даже мнение, что Лука «не кто иной, как Данко, которому приданы лишь реальные черты» (Э. А. Старк). другие принимали противоположную сто­рону и утверждали, что «более язвительной сатиры на «ложь с благонамеренной целью», чем роль Луки, нельзя написать» (А.В. Амфитеатров).

Сам Горький в трактовке образа Луки скорее сбли­жался с Амфитеатровым. Известны многие его выска­зывания: «Лука — жулик. Он, собственно, ни во что не верит. Но он видит, как страдают и мечутся люди. Ему жаль этих людей. Вот он и говорит им разные слова — для утешения».
«Лука — это поистине лукавый человек... Лука уме­ет приложить пластырь лжи ко всякому больному мес­ту. Его дело, найдя человека с вырванным клоком сер­дца, создать в награду для восстановления равновесия какую-то по мерке сделанную и подходящую ложь, — утешительный обман...».

Разделяя авторскую оценку главного персонажа, со­ветское литературоведение трактовало образ Луки как отрицательный. К нему был приклеен ярлык предста­вителя «ложного гуманизма» и противоставлен «истин­ному гуманисту» Сатину. Но вряд ли такой подход мож­но признать верным и объективным хотя бы потому, что гуманизм не может быть подразделен на мнимый и истинный: он или есть, или его нет.


 




Луку обычно упрекают в том, что он лжет, но при этом почему-то редко обращают внимание на то, что на протяжении всей пьесы нельзя обнаружить ни одного места, когда персонаж откровенно и вредоносно врет. Если он утешал Анну перед смертью рассказами о рай­ской жизни, то здесь важно то, что он украсил после­дние минуты жизни этой несчастной женщины как мог: он уделил ей заботу и внимание, дал успокоение. Луч­ше Луки с Анной никто не общался, включая ее соб­ственного мужа.

Много говорят о том, что Лука обманул Актера: обна­дежил, посулив спасение в несуществующей лечебнице. Во-первых, такие бесплатные больницы для алкоголи­ков в дореволюционной Росси были. Но и здесь важен не сам факт: были они на самом деле или не были. Важно то, что под влиянием Луки Актер начинает обретать че­ловеческое лицо. Вспомним, каким он предстает в пер­вом акте: это человек, который с гордостью произносит: «Мой организм отравлен алкоголем!» Потому произно­сит с гордостью, что хотя бы этим хочет выделить себя среди серых и погибших людей. Уж что за человек тот, у которого осталось достоинств, что отравленный алко­голем организм?.. Никто его даже по имени не зовет, он и сам забыл, что было у него когда-то сценическое имя — Сверчков-Заволжский. Он забыл свое любимое стихотво­рение... Но вот появляется Лука, они сталкиваются, и у нас на виду Актер начинает преобраясаться: он впервые с горечью задумывается над тем, что потерял свое имя, перестает пить и начинает трудиться, зарабатывая пер­вые гроши на дорогу в больницу... И это тот человек, который казался безвозвратно пропащим. В Актере про­сыпается человек, и в первую очередь это заслуга Луки. И если Актер все-таки повесился, то виноват в этом не старец, а атмосфера ночлежки, Барон и Сатин, убившие в нем веру и надежду, внушенные Лукой.

И совет Пеплу уходить прочь из этого гиблого места в Сибирь, где никто его не знает и где найдется для него настоящее дело, был спасительным шансом. Одним из тысячи, но реальный, который Пепел, к сожалению, не успел использовать. Сам Сатин, человек, которого отно­сили к представителям истинного гуманизма, призна­вался, что Лука подействовал на него, как кислота на старую монету, то есть очищающе. Можно ли найти пример более благотворного воздействия на человека?
—		Идем старик... Я тебе продекламирую куплеты... — жаждет быть услышанным Актер.
—		Дедушка! Говори со мной, милый... — тянется к единственно искреннему сострадальцу Анна.
—		Слушай, старик: бог есть? — требует ответа имен­но у Луки Пепел.
—		Дедушка! Ей богу... было это! Все было! — только в Луке надеется найти сочувствие Настя...

По сложившейся традиции почему-то принято было противопоставлять Луку и Сатина. На самом деле они скорее союзники, чем противники. Во всяком случае, точек соприкосновения у них можно обнаружить не­мало: «Человек! Это звучит гордо! Это великолепно! Не жалеть, не унижать его жалостью, а уважать человека надо!..» — восклицает Сатин. Он поет вдохновенные гимны о каком-то отвлеченном человеке, а Лука лю­бил и уважал вполне конкретных людей. «Любить жи­вых надо... живых, — говорил он и добавлял в другом месте: — Человек должен уважать себя», — что смы­кается с призывом Сатина.

Вера Луки в человека и его возможности была вели­ка: «Кто ищет — найдет... — говорил он о лучшей жиз­ни. — Кто крепко хочет — найдет!» А в другом месте: «Тюрьма — добру не научит, и Сибирь не научит... а че­ловек — научит!... да! Человек может добру научить... очень просто!» — говорил он и сам проповедовал и де­лал добро в силу своих возможностей.

Обычно Луку упрекают в том, что он исчез из ноч­лежки в тот момент, когда его практическая помощь могла понадобиться: Пепел убил Костылева и попал в тюрьму, Наташу обварили кипятком и положили в боль­ницу... Но не надо забывать, что Лука не д'Артаньян и не Дон Кихот. Его оружие не копье и не шпага, а чело­веческое слово. Его дело не битва за добро, на которое он уже физически не способен, а проповедь добра.