Вечное — и временное в нем, общее, народное — и частное. Нам, столь далеким от той эпохи, очень легко отделить это временное, частное от его поэзии, вдохновлявшей на революционную борьбу столько поколений. Ценим безмерно его величайшие заслуги перед родиной, перед народом, перед нашей литературой. Но для его современников это было задачей очень сложной, и именно потому, что был он слишком на виду. Политические враги подчеркивали малейшее проявление в нем обычной человеческой слабости. В чем только его не обвиняли: и в корысти, в том, что он способен охранять свои выгоды до нарушения справедливости, в душевной черствости, проявлявшейся в равнодушии к людям даже близким. В атмосфере лжи и клеветы протекала вся его жизнь. Злобные враги в яростной борьбе с его огромным влиянием на прогрессивно настроенное молодое поколение так и кричали: «Вот ваш печальник народный! Пишет о чердаках и подвалах, призывает других к революции, а сам живет по-барски». Мы знаем теперь, как прав был Чернышевский, когда в письме к Пыпину от 25 февраля 1878 года писал о Некрасове: «Он был честнее меня. Это буквально». Слово «честнее», конечно, преувеличение, подсказанное чувством великой скорби по случаю его смерти. Но факты, которые Чернышевский приводит, явно опровергают все скверные вымыслы о нем его противников.

Врагам Некрасов отвечал: «Пусть клевещут язвительнее». К родине, к русскому народу обращался он за праведным судом:
Как человека забудь меня частного, Но как поэта суди!
За каплю крови, общую с народом, Прости меня, о родина, прости!
Отвратительнее же всего был тот тон лицемерия, в котором писали о Некрасове в газетах и журналах, как только он умер. Его простили] его оправдывали! — точно он нуждался в их оправдании! Тон и возмутил Достоевского. У него было в его личной жизни достаточно поводов, чтобы думать о противоречивости Некрасова. И вот он хочет не простить, не оправдать, а разгадать ее тайну. Мы знаем: он и сейчас создает образ неверный, черты его деформирует до неузнаваемости. Но нас интересует здесь не личность Некрасова в биографической ее достоверности, а в восприятии ее Достоевским, поскольку она нужна для понимания одного из центральных его персонажей в романе «Подросток».

Некрасов молил родину: «Как поэта суди!» В речи, произнесенной на похоронах, у раскрытой могилы, с суда над ним как поэтом Достоевский и начал. Великим поэтом назвал он его, поставил его рядом с Пушкиным и Лермонтовым. Как и они, сказал он, Некрасов тоже пришел в нашу поэзию с «новым словом». Вот почему никто, даже такой огромный поэт, как Тютчев, «никогда не займет такого видного и памятного места в литературе нашей, какое бесспорно останется за Некрасовым».

И заключается оно, это «новое его слово», в том, что «печальник народного горя», так много и страстно говоривший о горе народном, всем существом своим преклонявшийся перед народной правдой, своей непосредственной силой любви к народу постиг «и силу его и ум его», уверовал и в будущее предназначение его (XII, 348— 356).
И именно потому, что Некрасов — великий поэт, народный поэт, всем столь близкий и всех столь сильно волновавший, Достоевский возмущен повелением прессы в связи со смертью и похоронами его, этими «намеками и соображениями» во всех газетах, во всех «без изъятия», «о какой-то «практичности» Некрасова, о каких-то недостатках, его, пороках даже, о какой-то двойственности в том образе, который он нам оставил о себе». Газеты пускаются «оправдывать его». «Да в чем же вы оправдываете? Нуждается ли еше он в оправданиях наших?»— ставится Достоевским вопрос в упор. Оправдать — значит признать его вину, виноват ли он? Несколько лет тому назад, как мы видели, Достоевский сам был в лагере обвиняющих, обвинял, как враг, зло, грубо и жестоко. Но теперь он хочет только понять. Не «соображения», не «намеки», столь оскорбительные для памяти Некрасова. О нем как о личности надо говорить прямо, смело и открыто.

И вот концепция личности Некрасова так, как она рисовалась Достоевскому.
Уже в юности, когда они только что познакомились и сблизились, говорит Достоевский, он уловил в Некрасове «иные темные неудержимые влечения его духа, преследовавшие его всю жизнь»; «темные порывы духа сказывались уже и тогда». И связаны они с его детством: «Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце», и рана эта никогда не заживала... «Он говорил мне тогда со слезами о своем детстве, о безобразной жизни о своей матери»-мученице. Член случайного семейства, «оставленный единственно на свои силы и разумение», с темными порывами, с раненым в самом начале жизни сердцем, — таким приходит к людям Некрасов. Это из некролога (XII, 347).




 







И теперь как объясняет Достоевский образ Аркадия из «Подростка»:
«Я взял душу безгрешную, но уже загаженную страшной возможностью разврата, раннею ненавистью за ничтожность и случайность свою и тою широкостью, с которой целомудренная душа уже допускает сознательно порок в свои мысли, уже лелеет его в сердце своем, любуется им еще в стыдливых, но уже дерзких и бурных мечтах своих, — все это, оставленное единственно на свои силы и на свое разумение». Все это выкидыши общества, «случайные» члены «случайных» семей.

Осенью, в конце августа, появляются впервые в Петербурге эти «случайные» члены «случайного» семейства: юный Некрасов и юный Подросток, Аркадий Долгорукий, чтобы скорее «ступить свой первый шаг». И оба они, как представляет себе Достоевский, одержимы одним и тем же демоном: «ранней ненавистью за ничтожность и случайность свою», той же «идеей отгородиться от людей, стать независимыми» при помощи единственного средства — богатства.

Приводится в некрологе одно из самых ранних стихотворений Некрасова:
Огни зажигались вечерние. Выл ветер и дождик мочил, Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил. В руках была палка предлинная, Котомка пустая на ней, На плечах шубенка овчинная, В кармане пятнадцать грошей. Ни денег, ни званья, ни племени, Мал ростом, по виду смешон. Да сорок лет минуло времени, — В кармане моем миллион.

Вот где суть «мрачной и мучительной половины жизни нашего поэта», предсказанная «им же самим, еще на заре дней его, в одном из самых первоначальных его стихотворений, набросанных кажется, — считает нужным добавить Достоевский, — еще до знакомства с Белинским».

«Миллион — вот демон Некрасова», присосавшийся еще к сердцу ребенка, очутившегося на петербургской мостовой. Здесь прежде всего чувство гордости: «Робкая и гордая молодая душа была поражена и уязвлена, покровителей искать не хотела, войти в соглашение с этой чуждой толпой людей не желала». И еще раз повторяется Достоевским мысль, углубляется и расширяется: это был «демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы» (XII, 358—359).

И дальше: «Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого. Я думаю, что я не ошибаюсь, я припоминаю кое-что из самого первого моего знакомства с ним. По крайней мере мне так казалось всю потом жизнь». Жажда мрачного угрюмого отъединения, потребность оградиться от людей твердой стеной — так ответила на жизнь робкая и гордая молодая душа, пораженная и уязвленная детством своим и бесприютной своей юностью. «Не то чтобы неверие в людей закралось в сердце его так рано, но скорее скептическое и слишком раннее чувство к ним. Пусть они не злы, пусть они не так страшны, как об нкх говорят но они, все, все-таки слабая и робкая дрянь, а потому и без злости погубят, чуть лишь дойдет до их интереса». Вот тогда-то именно, в самые ранние годы юности, и начались мечтания Некрасова, тогда же, на улице, может быть, и сложились стихи: «В кармане моем миллион».