Как во всем своем творчестве, в военных повестях Евгений Носов тоже своеобразен, неожидан. Артиллерист, прошедший всю войну, он написал о ней по-своему, так, как не писали другие. В его повестях кет батальных сцен, нет описания затяжных или скоротечных боев. Но как трудно становится дышать нам, едва мы вместе с автором оказываемся в подмосковном госпитале («Красное вино победы») рядом с умирающим обозником Копейкиным, на минуту оживаем, когда тот на протянутом ему рисунке узнает родную усадьбу и шепчет: «Домок прибавь... У меня домок тут... На деревне...» — а потом... всю жизнь помним «равнодушную, праздную белизну» подушки, ставшей ничьей.

В изображении Евгения Носова война — это кровь, страдания, смерти, это часто гибель людей, чьи фамилии не успевают записать военные писари. Реквием им и создал он в повести «Шопен, соната номер два». На мой взгляд, им написана самая страшная страница в литературе о войне — вот эта:

 




«Зимой они сменили пехотную часть на плацдарме по ту сторону Днепра. Поредевшую, измотанную шквальным огнем, ее незаметно отвели обратно за реку. И дядя Саша, командовавший тогда ротой, увидел в бинокль перед занятыми позициями убитого бойца. Он ничком висел на немецкой колючей проволоке, сникнув посиневшей стриженой головой. Из рукавов шинели торчали почти до локтей голые, иссохшие руки. Казалось, этими вытянутыми руками он просил землю принять его, неприютного, скрыть от пуль и осколков, которые все продолжали вонзаться и кромсать его тело. Но проволока, видно, крепко вцепилась в солдата и не пускала к земле. За зиму на нем вырос горб снега, нелепый, уродливый. Это был, по всему, наш сапер или, может, разведчик. Он, лейтенант Саша Полосухин, дважды посылал по ночам своих людей снять убитого. Но труп был пристрелян немцами, и только зря потеряли еще двух человек. Больше за убитым он уже не посылал. Так солдат провисел до самой весны, и всем было больно и совестно смотреть в ту сторону. А в апреле труп оттаял, позвоночник не выдержал, переломился, и убитый обвис на проволоке, сложившись вдвое... Только в июне была прорвана оборона врага. Он, Полосухин, повел роту через проделанные проходы в проволочном заграждении и вдруг с содроганием увидел, что у висевшей шинели ворот был пуст и ветер раскачивал пустые рукава...»

Быть может, то был один из двух братьев Пелагеи, тоже погибших в безвестье. Одна лишь мать ее надеется на чудо. Для нее и исполняет часть третью шопеновской сонаты номер два Полосухин, наполняя комнату сперва неутешным взрыдом, а затем медленно истаивающей, иссякающей печалью.

«Старуха наконец встала и, отстранив рукой Пелагею, которая кинулась было поддержать ее, поковыляла одна, шаркая подшитыми валенками. — Ну, вот и ладно...— проговорила она.— Хорошо сыграли... Вот и проводили наших. Спасибо». Финал снимает и кажущееся недопонимание между поколениями, чего не заметил профессор Джон Данлоп.