«Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи, апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге.,.». Так критик наметил проблему, которая стала центральной в следующем романе Гончарова. Там, по определению Добролюбова, подхватившему мысль Белинского, «Лень и апатия Обломова — единственная пружина действия во всей его истории». И сам писатель спустя много лет в очерке «Лучше позже, чем никогда» (1879) также воспринимал свой роман как «зеркало обломовской бездонной лени, апатии, сна».

Гончаров заканчивал «Обломова» в конце 50-х годов, в период общественного подъема, когда вопрос об отмене крепостного права уже широко обсуждался, а толки о капиталистических проектах, новых железных дорогах, банках, акционерных обществах звучали все громче и громче. В этой обстановке появление книги Гончарова было очень своевременным, ибо, как писал Добролюбов, «в ней сказалось новое слово нашего общественного развития»

Многие русские писатели не раз обращались к проблеме «естественного человека». Нередко драматическая судьба героя с простым, неиспорченным сознанием, живущего по законам природы, служила укором антигуманным основам «цивилизованного» общества. И у героя нового романа Гончарова проявляются черты «естественного человека», удивительным образом сохранившиеся в середине XIX в. У Обломова есть собственный идеал цельного и гармонического человека, во имя которого он решительно отвергает суету, тщеславие, карьеризм, погоню за выгодной женитьбой, за богатством. «Нет,— восклицает он,— это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, какой указала природа целью человека». Однако желанные для Обломова идеал, «норма», «рай» были возможны только для человека, у которого есть Захар и еще триста таких же Захаров и для которого «труд и скука были синонимами...».




 






Обломов — помещик но только по своему происхождению, но и по духу, идеологии, сознанию. Он ощущает себя прежде всего барином — это его звание, положение, наконец, предназначение на земле, дающее ему право попрекать слугу и вбобще всех крестьян в явной неблагодарности: «...для вас я посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти...». Комизм сцены возрастает в силу полной убежденности Обломова в справедливости этих обвинений, основанных на чистой фантазии. Однако Захар, искалеченный крепостным правом не в меньшей степени, чем Обломов, нисколько не сомневается в естественности и законности образа жизни и образа мыслей своего барина. Даже его капризы Захар «уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права». Противопоставляя свою неподвижность и мнимую независимость мирской суете, Илья Ильич не отдает себе отчета в том, что сам он является частичкой все того же ненавистного ему мира, где нарушается цельность человеческой личности, где, по его же убеждениям, «грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет...». Как справедливо сказано в одном из исследований, «руссоизм» Ильи Ильича Обломова, «постановка им вопроса о гуманности, норме человеческого существования постоянно наталкиваются в нем же самом на социально ограниченное сознание, па барские, помещичьи привычки, ставшие его второй натурой». Лишь изредка прозрение озаряет Обломова, и тогда он с гнетущим беспокойством начинает задумываться не только над своей жизнью/ но и над причинами, которые предопределили гибель всего^абродсц что было в нем заложено: «Кто-то будто украл собственной его душе принесенные ему в дар миром и жизнью сокровища... Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начало пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения...» Л далее начинается глава IX первой части романа — знаменитый «Сон Обломова», и котором дан ответ на вопрос, мучивший героя. Тайным врагом оказывается обломовщина, так колоритно и-неповторимо нарисованная писателем.

Эпиграфом к своей статье «Что такое обломовщина?» Добролюбов взял слова из II-тома «Мертвых душ»: «Где же тот, кто бы на родном языке русской души умел бы сказать нам это всемогущее слово «вперед»?» Для русской литературы всегда чрезвычайно актуальной была проблема положительного героя. Потому-то Добролюбов и обрадовался появлению романа Гончарова, что он позволил критику четко сформулировать вывод, весьма важный и в политическом, и в литературном отношениях: время дворянских героев прошло. Они уже не в состоянии повести вперед русское общество. То, что в Онегине, Печорине, Бельтове, Рудине было еще только намечено, находилось как бы в зародыше, теперь в Обломове проявилось ясно и определенно, высказалось открыто и громко. Тогда, быть может, желанным положительным героем станет Штольц?

Отношение автора романа к Штольцу внутренне противоречиво. Сам Гончаров всегда был убежденным сторонником общественного прогресса, просвещения, науки. И в его произведениях появляются энергичные, целеустремленные персонажи, о которых он писал в очерках «Фрегат «Паллада»«. Они с помощью труда, цивилизации призваны были разбудить «окаменевшее царство» с его ленью, апатией, сном... Таковы Петр Адуев, Штольц, в этот же ряд встанет впоследствии и Тушин («Обрыв»). Однако буржуазная ограниченность и предпринимательский практицизм этих дельцов не давали возможности писателю-реалисту воплотить в них положительное начало русской жизни. Образ Штольца получился в силу этого декларативным, ему не хватало реалистической полноты и художественной убедительности. Гончаров впоследствии вынужден был признать, что Штольц «слаб, бледен — из него слишком голо выглядывает идея». Не принял Штольца и Добролюбов. «...Мы не понимаем,— писал критик,— как мог Штольц... удовлетвориться своим положением, успокоиться на своем одиноком, отдельном, исключительном счастье...» [4, 341]. Добролюбов выдвинул здесь то революционно-демократическое понимание счастья, которое вскоре будет развернуто в романе «Что делать?» и в поэме «Кому на Руси жить хорошо».