Когда же Подросток пробует возражать, что «можно просто быть гражданином, желая добра, заняться наукой, учить, способствовать санитарной части» (последнее звучит уже по адресу либералов — несколько пародийно), то Васин на это отвечает весьма убедительной аналогией современного общественного строя с чрезвычайно большой, из стали, чугуна, дерева, машиной, в которой всякая в ней часть связана с другой не сложными спаями или винтами, а клейстером или сахарными веревочками, всего, стало быть, на одну секунду: ветер дунет и все рассыплется. Можно ли в таком случае взять на себя какую-нибудь работу при машине, когда знаешь «несомненно, что все через секунду рассыплется? где рвенья найти? Разве для того, чтоб деньги брать. Нет, уж лучше работать, чтоб машина поскорей рассыпалась, а там уж свою завести покрепче». Показательно, что на это никто Васину прямо не возражает, даже Он, будущий Версилов.

Правда, в одном месте будущий Версилов пытается отвести Подростка от идеи социализма как от идеи временной, второстепенной, но, по существу, вовсе ее не отрицает. Он говорит Подростку: «Я буду знать все открытия точных наук и через них приобрету бездну комфортных вещей, теперь сижу на драпе, а тогда все будем сидеть на бархате, ну и что же из этого? Все остается вопрос: что же тогда делать? При всем этом комфорте и бархате для чего собственно жить, какая цель? Человечество возжаждет великой идеи. — Я согласен, что накормить и распределить права на корм человечеству в данный момент есть тоже великая идея, ибо задача. Но идея второстепенная и подчиненная, потому что после корма человек непременно спросит, для чего мне жить».
В чем состоит эта великая идея, главная, не подчиненная, а подчиняющая, — не указано. Но ясно само собой из всей концепции противоречивого образа Верси-лова, что она какой-то стороной восходит к искомой им вере в бога. А аналогия русского государства или буржуазного общества в целом с рассыпающейся машиной, склеенной клейстером, остается неопровергнутой.

Замечательно, что рядом с автором этой аналогии, с Васиным, Достоевский втягивает в кружок долгушин-цев еще одного революционера. О нем такая запись: «Между молодым поколением не забыть лицо молодого человека, богатого помещика, учившегося в работниках у немца на фабрике, на техническом заводе. (Настойчивость.)» Источник, откуда взят этот революционер, здесь же указан: «Гражданин, 19 августа, Письма А — дра» (Порецкого). Порецкий, путешествовавший летом 1874 года по югу России, так рассказывает об этом молодом человеке: «В известной колонии Хортице, в Александровском уезде, есть фабрика земледельческих орудий. Когда я в последний раз был там, вечером, вижу, на двор фабрики въезжает щегольской тарантас, запряженный тройкой превосходных лошадей. — Что за экипаж?— спрашиваю хозяина. — Это за одним из моих рабочих. — Как? за рабочим? — Один соседний помещик, богатый помещик, молодой человек, захотел быть у меня рабочим. — Что же это? От нечего делать поиграть молотом для собственного увеселения? — О, нет!— воскликнул мой хозяин с некоторой торжественностью.— Отличный работник! Он, конечно, не берет платы, а пожелай, я бы положил ему по меньшей мере 20 рублей в месяц. Вот он сейчас переоденется и выйдет, вы его увидите. — Действительно через четверть часа показался прилично одетый и очень видный молодой человек, сел в тарантас и покатил со двора».
Недалекий Порецкий с изумлением добавляет: «Так вот какие у нас заводские работники!» Но смысл и цель ясны, зачем Достоевский втягивает в кружок революционеров «лицо этого молодого человека». Это особенная, совершенно новая разновидность среди молодежи, революционер гораздо более трезвый, с ясным взглядом в будущее.




 






Его новые убеждения сказываются в том, что он советует обратить особое внимание на техническую часть: «примись у нас во всей России хотя бы только одна техническая часть хорошо, то уже произойдет переворот, революция, несравненно сильнейшая и успешненшая, чем все ваши обращения к народу». Но революционер ли он? Достоевский настаивает на этом. «ОТЧАСТИ СПЕШНЕВ», — прибавляет он о нем. Так ассоциируется прочно кружок долгушинцев с обществом петрашевцев, среди которых Спешнев не был фурьеристом и действительно был гораздо менее других подвержен влиянию утопического социализма; роль и поступки его отличались наибольшей практичностью и политической дальновидностью.

У Достоевского, конечно, свои цели: все те же нападки на революционные методы борьбы, и он намеренно искажает мысли своих противников. Сами прокламации их свидетельствуют о том, что они вовсе не снижали человека до одной физиологии: «...жить должно человеку по закону правды», не только одной «приподы».

Долгушинпы, как и вся революционная молодежь того времени, были противниками христианства: в этом смысле они атеисты. «Жить по закону природы и правды», «устроить рай на земле, но без бога», без церковного бога. Один из них, Плотников, прямо заявил на предварительном следствии, что он «человек без религии». Очень возможно, что для кружка в целом это вовсе не характерно. Но Достоевский и здесь идет по отчету. В споре с дергачевцами Аркадий Долгорукий нападает и на этот пункт: «Ведь вы бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность, глухая, слепая, тупая, может заставить меня действовать так, если мне выгоднее иначе? Что мне за дело о том, что будет через тысячу лет с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу. — ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мною подвига?» (8, 64). Воистину и здесь Достоевский показывает, как говорит Горький, «до какого подлого визга может дойти индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей 19 и 20 столетия»,1 — от жизни, разумеется, народной, от жизни трудящихся.

Но как мог Достоевский с самого начала взяться за такой в самом деле скользкий сюжет? Несколько лет назад печатался в «Вестнике Европы» (1872) роман Пальма «Алексей Слободин» (о петрашевцах); действующие лица в нем, особенно Слободин (Достоевский* эмоционально окрашены в высшей степени сочувственно. Но это о делах давно минувших дней. Долгушинцы же — день сегодняшний. Ставлю последний вопрос исключительно с той целью, чтобы показать, как все здесь, в сущности, неясно, сложно и очень гадательно. Хронологически действие в романе происходит в середине шестидесятых годов, — Достоевский точно указывает, что прошло всего двадцать лет после «Антона Горемыки» Григоровича. Может быть, это-то перемещение событий в прошлое, хоть и недалекое, и создало бы некую свободу действий для развертывания сюжета? Но это все, конечно, домыслы.

Остаемся при одном факте неопровержимом: в романе «Подросток», готовившемся для «Отечественных записок», для того журнала, который революционная молодежь считала своим, а Некрасова — выразителем и вдохновителем своей идеологии, — пусть в окончательном тексте лишь в малом эпизоде, в виде свернутом, — снова появляются революционеры, прикосновенные к делу Нечаева, и хоть борется с ними автор «Подростка», эмоционально они освещены все же далеко не так, как в «Бесах».