Борис Пастернак родился в семье известного русского художника. Атмосфера "передового, захватывающего", как он говорил, искусства Скрябина, Блока и Комиссаржевской окружала его с детства. Ему прочили будущее великого музыканта, однако судьбе было угодно распорядиться иначе. Следующим этапом духовного становления поэта стал немецкий город Марбург. Здесь поэт впервые познал горечь любовной драмы, здесь он учился философии в университете. Замечательную атмосферу этого города он передал в стихотворении "Марбург":
Тут жил МартинЛютер. Там-братья Гримм,
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все-живо. И все это тоже-подобья.

Один из самых любимых сегодняшним читателем поэт при жизни печатался нечасто, нечасто (в отличие от Маяковского, например) выступал перед читателями. Однако настоящим русским поэтам ХХ века всегда было важно соотнести свои оценки с пастернаковскими, обратиться к его творчеству как к некоему классическому образцу. Конечно, дело вовсе не в том факте, что уже на Первом Всесоюзном съезде писателей в 1934 году Н.И. Бухарин назвал его "одним из замечательнейших мастеров стиха в наше время", и не в том, что после присуждения ему Нобелевской премии он подвергся оскорблениям и угрозам. Вся жизнь поэта представляет собой высокий образец служения искусству. Он умел оставаться Поэтом во все времена, не обращая внимания на раздававшиеся в его адрес на протяжении трех десятилетий нападки, обвинения в формализме и безыдейности. Грубые окрики, казалось, вовсе не задевают поэта, он продолжал интенсивно работать всю жизнь. Суть его отношения к истории можно выразить строфой из раннего сборника "Сестра моя жизнь" (1917):
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Конечно, в этих строках есть своеобразный вызов, однако нельзя не заметить и прозорливости поэта, чье творчество становится особенно популярным именно на рубеже столетий. История всегда реализуется у Пастернака в конкретных бытовых деталях и образах. Так и здесь: поэт летом "истолок с стеклом и солнцем пополам" свои стихи. Холодной зимой он освещает ими сырые углы и чердаки. Но вот появляется предвестник весны - "разгулявшийся денек", - и поэт обращается со своим забавным вопросом к детворе: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?"

Мудрость тысячелетий воплотилась в одном из лучших произведений Пастернака. Его стихотворение "Гамлет" написано в конце 1946 года. Им открывается цикл из 25 стихотворений, завершающий роман "Доктор Живаго". Образ Гамлета был очень близок Пастернаку - "русскому Гамлету ", как его называли на Западе. Он перевел эту трагедию Шекспира на русский язык (а кроме нее-еще пять шекспировских трагедий). Стихотворение написано от имени актера-исполнителя классической роли Гамлета. Жизнь представляется ему игрой перед глазами тысяч невидимых зрителей. Та несправедливость, которая творится перед глазами героя, накладывает на него особую ответственность. Тема Гамлета связывается в стихотворении с лейтмотивом самопожертвования. Гамлет становится новым воплощением Иисуса Христа, молившего о чаше: "Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси ". Здесь писатель в поэтической форме разворачивает фразу из Евангелия от Матфея: "Отец мой! Если возможно, пусть минует Меня эта чаша! Однако пусть свершится не то, что Я хочу, но что Ты хочешь!".

В этом родстве двух великих поэтических фигур - Гамлета и Христа - трагичность его роли, эта роль - тяжкий крест лирического героя. Поэтому обращение к Богу тщетно: поэт сам себя избрал искупительной жертвой за человеческие грехи. Как и Гамлет, он-"один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти". Пастернак обращался в своем творчестве к "вечным" темам. Его волновали любовь, красота природы, место поэта в окружающем его мире. В автобиографической книге "Охранная грамота" Б. Пастернак писал, что уже в начале творческого пути "отказался от романтической манеры". Поэт стремился выработать собственный поэтический почерк, отражающий его стремление к простоте, и современники не преминули это заметить. "Стихи Б. Пастернака сразу производят впечатление чего-то свежего, небывалого", - писал о книге "Сестра моя жизнь" Валерий Брюсов.

Собственное определение сущности поэтического творчества он дал в стихотворении, которое прямо называется "Определение поэзии":
Это-круто налившийся свист,
Это-щелканье сдавленных льдинок,
Это-ночь, леденящая лист,
Это-двух соловьев поединок.
Поэзия для поэта-сама жизнь в самых разных, важных и не очень, проявлениях. При этом сам поэт отделяет себя от изображаемого. Он не находится в гуще событий, а лишь наблюдает за ними. Созерцание жизни, ее воспроизведение и есть важнейшая задача поэта, по мнению Пастернака. В первом издании сборника "Поверх барьеров" он сравнивал поэзию с губкой, которая впитывает в себя разнообразие окружающей жизни, а затем, под руками поэта, выплескивает все набранное в себя на бумажные листы:
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.

Спустя несколько лет в статье 1922 года "Несколько положений " поэт развивает этот образ: "Современные течения вообразили, что искусство - как фонтан, тогда как оно - губка. Они решили, что искусство должно бить, тогда как оно должно всасывать и насыщаться". Пастернак говорил, что поэзия "валяется в траве под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли". В этом он перекликается с Анной Ахматовой, восклицавшей:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.




 






Это "прорастание" стихов, которые словно растут сами по себе, у Пастернака отзывается иной поэтической формулой: "редкостным чутьем подробностей", выделяющим поэтически одаренных людей из числа их современников. В книге "Второе рождение" (1930-1931) Пастернак в следующих строках выражает свое отношение к поэтическому творчеству:
Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.

У каждого поэта в творческой биографии есть вехи, обозна чающие важные жизненные перемены. Пастернак много раз говорил о том, что сороковой год - переломный в его жизни, что именно с него начинается новый, "классический " период творчества. Позже он выразил эту мысль в стихах:
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым, и только до конца.
("Быть знаменитым некрасиво...")
"Его творчество самим фактом своего существования доказывало право поэта продолжать вариации на поэтические темы даже тогда, когда шумы времени заглушают все песни, - писал Марк Слоним в изданной в Париже книге "Портреты советских писателей". - Пастернак попытался преодолеть разлад между личностью и диктатурой взыскательного тысячелетия обретением точки опоры в самом себе, утверждением ценности своих собственных переживаний и дум. Каждое его стихотворение, о чем бы оно ни говорило, есть свидетельство о неотъемлемом праве человека на воображение, на мечту..."

Он вводит в лирику бытовые речения, формулы житейского оборота. Таков ряд служебных, полубессмысленных в бытовой речи выражений: "будьте так добры", "по меньшей мере", "сколько помнится", "в частности", "а впрочем", "между прочим" и т. д. В поэзии же эти слова становятся очень заметными-не только по необычности, но и по способу их внедрения. Они ставятся в места сильнейшего патетического напряжения... Нужно быть в бреду по меньшей мере, Чтобы дать согласье быть землей! Или:
Так пел я, пел, и умирал,
И умирал, и возвращался
К ее рукам, как бумеранг,
И-сколько помнится-прощался.
Пастернак всегда стремился к простоте, но оставался "сложным" поэтом, постижение стихов которого доставляет читателю большое наслаждение, но и требует от него большой духовной работы. В этом нет ничего удивительного, если вспомнить строки Пастернака:
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью-убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
 Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство
И дышат почва и судьба.
("О, знал бы я, что так бывает...")