Санька слезла с печи, а за ней меньшие братья: Яшка, Гаврилка, Артамош-ка. Всем вдруг захотелось пить. В холодных сенях ежились, так как были все босы и в одних рубашонках. Но Санька позвала во двор глянуть, как отец запрягает коня. Было холодно, но они надеялись потом отогреться на печке. Отец погнал их в избу, припугнув кнутом/ В избе дымно, она топится по-черному. Семья крестьянская, но крепкая — конь, корова, четыре курицы. И про Ивашку Бровкина говорят — «крепкий». Дети влезли на печь, укрылись тулупом, и Санька стала рассказывать малышам страшные истории.

Василий Волков поверстан (жалован) четыреста пятьюдесятью десятинами земли с тридцатью семью крестьянскими душами. Он поставил себе усадьбу, протратился, поэтому пришлось заложить половину земли в монастыре. Монахи дали деньги под большой рост — двадцать копеек с рубля. А надо быть на государственной службе на добром коне, в панцире, с саблею, с пищалью (пистолетом) и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях и со снаряжением. Едва-едва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню кормить, а рост платить монахам?
Царская казна пощады не знает, что ни год — новые подати и налоги. А где взять, с мужика больше одной шкуры не сдерешь, да и скалятйя мужики, как волки, чуть что бегут на Дон, откуда их уже не заполучить.

Бровкин ехал и горевал, как прожить, когда все выбивают из мужика? По пути встретил крепостного Волкова, старого Цыгана, который рассказал, что в Москве помирает старый царь. Ивана Артемьевича жуть взяла. Кто же царем будет? Кроме мальчонки Петра Алексеевича некому. Бровкин уверен: «Жди теперь боярского царства. Все распропадем…» Но Цыган возражает: может быть, не пропадем.
Ивашка и Цыган приехали на подворье Волкова. Узнали, что их вызвали везти ратников в Москву. К ним выскочила дворовая девка и сказала, чтобы распрягали коней, здесь заночуют. Зайдя в людскую, Бровкин увидел сына Алешку, отданного прошлой осенью боярину в вечную кабалу из-за голода, настигшего их. Бровкин попросил сына раздобыть еду да съездить в Москву вместо отца, у которого дел и без того много. Сын согласился.
У Василия Волкова остался ночевать гость — сосед, Михаиле Тыртов. Он жаловался: в семье четырнадцать детей. Первых семерых выделили, кому одного, кому двух дворовых выдано. Теперь ему черед. «Дадут погорелую деревеньку, болото с лягушками… Как жить?» Волков уверил: нынче всем трудно. Тыртов жалуется, что нигде без посула (взятки) не сунься. Добиваются почестей только те, кто умеет взятку дать, да до царя добраться. Волков мечтает о заграничной службе в Венеции, Риме или Вене. Он читал книгу, данную ему Василием Васильевичем Голицыным, что кругом люди живут в богатстве и довольстве, «одни мы нищие…». На немецкой слободе Кукуй, в Москве, «улицы подметены, избы чистые, в огородах •— цветы… Иду и робею и — дивно, ну будто во сне… Люди приветливые и ведь тут же, рядом с нами живут. И — богатство! Один Кукуй богаче всей Москвы с пригородами…» — с завистью рассказывает Волков гостю.
Тыртов говорят, что полковник Пыжов гоняет стрельцов на свои подмосковные вотчины. Жалованье им задолжали за два года, и не моги роптать — бьют кнутом. Это он узнал от царского конюха Данилы Меншико-ва. Тот же конюх рассказал, что под Москвой грабят обозы, и якобы дознались, что Степка Одоевский, князя Одоевского сын, верховодит этими разбойниками. Потом Михаиле спросил у Волкова, не донесет ли хозяин на разговоры гостя. Тот ответил спустя время: «Нет, не донесу».

За земляным валом пошла ухабистая дорога, заваленная золой и всяким мусором. Алешка шел рядом с санями, на которых сидели трое холопов в военной справе — это ратники Василия Волкова. Василий и Михаиле едут в санях Цыгана, сзади холопы ведур их коней. Все направляются на Лубянскую площадь, на верстку и переверстку. Пока въехали в Мясницкие ворота, Алешку до крови исхлестали кнутами окружающие, там была давка. Едва добрались до Лубянской площади, протолкались к столу, где сидят бояре и дьяки. Надо низко поклониться им и показать своих ратников, коня и справу, а в ответ они прочитают запись: много ли земли ему поверстано. «Так, по стародавнему обычаю, каждый год перед весенними походами происходил смотр государевых служилых людей — дворянского ополчения». Лошадей Алешки и Цыгана Волков велел выпрячь, посадил на них своих холопов, Цыган с досады даже заплакал. Алешка замерз и проголодался. Купил два пирога, хотя жалко было тратить полденьги, данных матерью еще осенью, перед уходом к Волкову. Пока Алешка бегал за пирогами да ел их, у него украли из саней дугу, вожжи, кнут. Василий обругал Алешку: сам виноват, теперь его отец выпорет. «А сбрую отец новую не справит, — я его выпорю», — добавил боярин. Шел Алешка и плакал: ни шапки, ни сбруи. Но тут его окрикнул Михаиле Тыртов и послал бить челом к Даниле Меншикову, пусть даст на день коня. «Скажи — я отслужу, а если придешь без коня, — пригрозил Михаиле, — в землю по плечи вгоню…» Но ушедший Алешка так и не вернулся до вечера.
В низкой, жарко натопленной горнице умирает царь Федор Алексеевич. У царя цинга, и пухнут ноги. У стены одиноко стоит царица Марфа Матвеевна, ей всего семнадцать, взята она во дворец из бедной семьи Апраксиных за красоту. Два месяца только и побыла царицею. В другом углу шепчется большая царская семья. Среди них выделяется Василий Васильевич Голицын. Час наступил решительный: «надо сказывать нового царя». Петра или Ивана? Оба еще несмышленыши, за обоими сила в родне Нарышкиных и Милославских. Петр — горяч, крепок. Иван — слабоумный, больной. Так кого? Голицыну советуют назвать Петра, ибо Иван хил. «Нам сила нужна».

После смерти царя патриарх вышел на крыльцо, благословил тысячную толпу и спросил: кого хотят царем? Большинство выкрикнули Петра.
Алешка пришел к Даниле Меншикову в тот момент, когда тот бил своего сына. Досталось и Алешке: его приняли за конокрада. Данила отвлекся на Алешку, и сын его сбежал, а потом и Алешку вышвырнули из избы.

За столом сидят поп и востроносый, к ним присоединился и уставший от порки Данила. Он обещает отдышаться и вернуться к наказанию сына. В избе ведутся разговоры, что никониане порушили старую веру, а на ней «земля жила». Стрельцам уже два года жалованье не плачено, а попы в «шелковых рясах ходят, от сытости щеки лопаются». В избу вошел стрелец Овсей Ржов, шурин Данилы. Он рассказал, что умер царь, а новым выкрикнули Петра. «Все в кабалу пойдем к боярам да никонианам», — сделал он вывод всему сказанному.

Скатившись с крыльца, Алешка оказался около давешнего паренька, которого бил Данила. Ребята представились, разговорились. Алексашка Меншиков пожаловался, что его отец порет два-три раза на день. «У меня на заднице одни кости остались, мясо все содраное». Алешка сказал, что его отец продал в кабалу, а когда жил дома, его тоже драли.
Ребята ушли греться в подклеть. Забравшись на печь, Алексашка стал рассказывать, что его мать умерла. Отец вечно пьяный, хочет жениться, а Алексашка боится мачехи. «Сейчас меня бьют, а тогда душу вытрясут…» Алексашка сговаривает Алешку убежать, он намечает план: «Сейчас мы щей похлебаем, меня позовут наверх молитвы читать, потом пороть. Потом я вернусь. Лягем спать. А чуть свет побежим в Китай-город, за Москву-реку сбегаем, обсмотримся… Я бы давно убежал, товарища не находилось…» Алешка мечтает наняться к купцу пироги продавать.

На Варварке низкая изба в шесть окон— «царев кабак». Нынче послабления, а раньше «при покойном государе Алексее Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного, чтобы он последний грош не пропил… Стой… Убыток казне… И этот грош казне нужен… Сейчас кричишь караул. Пристава его, кто пить отговаривает, хватают и — в Разбойный приказ. А там, рассудив дело, рубят ему левую руку и правую ногу и бросают на лед… Пейте, соколы, пейте, ничего не бойтесь, ныне руки, ноги не рубим…»
Сегодня людно у кабака, много стрельцов, не поместившихся в кабак, заглядывают в окна. Стрельцы привели полуживого человека. Слышатся крики: «За что немцы бьют наших?» При покойном царе такого безобразия не было. Овсей Ржов предрекает еще худшие времена. Из ссылки боярин Матвеев возвращается. «У него сердце одебелело злобой. Он всю Москву проглотит…»

Стрельцы сговариваются: «Нам — дай срок — с полковниками расправиться… А тогда и до бояр доберемся… Ударим набат по Москве. Все посады за нас. Вы только нас, купцы, поддержите…» После этого они подхватывают избитого и волокут его на Красную площадь «показывать». Страшно гостинодворцам связываться со стрельцами. «А не свяжешься — все равно бояре проглотят…»

После вечерней порки Алексашка едва дополз до подклети. Только через сутки едва отошел. Он ругает отца-аспида. «Этакого отца на колесе изломать…» С утра он собирается бежать из дому. Здесь все одно: до смерти забьет отец. Алешке всю ночь снилась мать. Рано утром парнишки ушли со двора. Они шли вдоль кремлевской стены, и Алешка робел, но Алексашка успокоил приятеля: «Со мной ничего не бойся, дурень». «Увидев толстую женщину в суконной шубе, в лисьей шапке поверх платка, Алексашка заволочил ногу, пополз к купчихе, трясся, заикался: «У-у-у-у-убогому, си-си-сиротке, боярыня-матушка, с го-го-голоду помираю…» Та подала две полкопейки, и парнишки побежали за пирогами.

Здесь они увидели давешнего избитого, которого стрельцы уже демонстрировали в кабаке на Варварке. Сюда же прискакал боярин Иван Андреевич Хованский, воевода, боярин древних кровей и великий ненавистник худородных Нарышкиных. С ним Василий Васильевич Голицын. Стрельцы приветствовали бояр криками.
Они приехали узнать, о чем бунтуют стрельцы. А сами стали еще больше мутить их. «И увидите: не только денег, а и корму вам не дадут… И работать будете как холопы… И дети ваши пойдут в вечную неволю к Нарышкиным… Хуже того… Продадут и вас и нас всех чужеземцам… Москву сгубят и веру православную искоренят…» Хованский зовет стрельцов в полки— «там будем говорить…».


 













Толстой «Пётр Первый». Книга первая – глава 12

На площади остались только парнишки да избитый посадский. Алексашка предложил избитому довести его домой: «Нам тебя жалко». По дороге узнали, что зовут его Федька Заяц. Двор у него небольшой, но изба и ворота новые. Придя домой, Федька вначале плакал и жаловался кривой бабе, что его неизвестно за что били, а потом приказал затопить себе баню. Ребятам он сказал: «Выручили вы меня, ребята. Теперь — что хотите, просите…» Избитый, с изломанными ребрами, он не мог носить лоток с пирогами, чем промышлял раньше. А ведь дело не ждет. Алексашка ответил: награды не надо, пусть Федька им позволит переночевать у себя. Позже он сказал Алешке, что завтра они пойдут торговать пирогами вместо больного Федьки. «…Со мной не пропадешь», — заверил он приятеля.

Утром кривая баба напекла всевозможных постных и мясных пирогов, а Федька лежал на лавке и стонал, избитое тело болело. Алексашка подмел избу, ходил за водой, дровами, выносил золу и помои, послал Алешку напоить Зайцеву скотину — в руках у него все так и горело. Зайцу нравился парнишка, он хотел послать его на базар с пирогами, но боялся, что тот убежит с деньгами. Тогда Алексашка начал целовать нательный крест и иконы, что не сбежит. Зайцу ничего не оставалось делать, как поверить. Алексашка с шутками и прибаутками быстро распродавал пироги и возвращался за новыми. Заяц был им доволен: «Вас, ребята, мне бог послал».

Тыртов третью неделю шатался по Москве: ни службы, ни денег. На Лубянской площади его осрамили и приказали приходить «на другой год, но уже без воровства — на добром коне».

Михаила неделю шатался по кабакам, заложил пояс и саблю. Деньги скоро кончились. Товарищи отстали. О возвращении к отцу и думать не хотелось. Наконец он вспомнил про Степку Одоевского, пошел к нему во двор. Степка встретил Михаилу снисходительно, а тот просил научить его уму-разуму. Степан посоветовал отобрать приглянувшуюся деревеньку у соседа: «Присмотри деревеньку, да и оговори того помещика. Все так делают…» На вопрос Михаила, как оговорить, Степан посоветовал написать донос. Но Мишка не согласился, «не опытен я по судам-то…». Степан взял Михаилу к себе на службу.

Софья вернулась от обедни усталая. Царевна выстояла две великопостные службы. «Обречена девка, царская дочь, на вечное девство, черную скуфью… Из светлицы одна дверь — в монастырь». Одна она вырвалась из девичьей тюрьмы. Разрешила сердцу — люби. И свет очей, Василий Васильевич Голицын, возлюбленный со сладкими речами. Софья боялась греха, но потом успокоила себя: отмолит его, пройдет пешей по всем святым обителям.

В светлицу вошел Голицын. Он сообщил, что к ней пришли Иван Михайлович Милославский да Иван Андреевич Хованский с неотложными вестями. Милославский сообщил царевне, что Матвеев уже в Троице, монахи встречают его как царя. К 12 мая он будет на Москве, где грозится уничтожить стрелецкий бунт, разослав полки по границам. «Крест-де целую царю Петру Алексеевичу. А за малолетством его пусть правит мать, Наталья Кирилловна, и без того не умру, покуда так все не сбудется…»
Софья уверена: не бывать этому на Москве. Милославский поведал: грозят смертью Голицыну. Ну уж этого Софья никак не может допустить. Она решилась вести смертельную войну против царицы: «…если Наталья Кирилловна крови захотела — будет ей кровь… Либо всем вам головы прочь, а я в колодезь кинусь…» Голицыну приятны такие речи. Он рассказал, что все стрелецкие полки, кроме Стремянного, за царевну. «Не хотим, чтоб правили нами Нарышкины да Матвеев, мы им шею свернем». Софья сорвала с рук перстни, пообещала стрельцам, что, если возведут её на трон и уничтожат Нарышкиных, даст им жалованье, земли и вольности: «Все им будет, что просят».

Алексашка с Алешкой за весну отъелись на пирогах. Житье — лучше не надо. Разжирел и Заяц, обленился. От безделья стал подозревать парнишек в воровстве и однажды избил их. Алексашка сказал приятелю, что от отцовского битья ушел, а от Зайца и подавно. А Алешке жаль такую жизнь бросать. Алексашка решил больше не возвращаться к купцу. Алешке страшен грабеж, но Меншиков возразил: «А жалованье нам дьявол платил? Хребет на него даром два месяца ломали…» В этот день на улице людно. Пироги они мигом продали. Кругом возникали стихийные толпы, наподо-бие митингов. Москву баламутили, пугали боярином Матвеевым. «Бунтовать надо нынче, завтра будет поздно». Неожиданно прискакал Петр Андреевич Толстой с известием, что бояре и Нарышкины задушили царевича Ивана; не поспеете, они и Петра задушат.

Стрельцы кинулись к Грановитой палате, хотели ворваться вовнутрь, чтобы предотвратить убийство Петра.

Царица испугалась этого бунта, боялась, что её и сына Петра убьют.
Вошел патриарх Иоаким. Матвеев предложил: стрельцов, главное, из Кремля удалить, а там уж с ними расправимся. В палату быстро вошли Софья, Голицын, Хованский. Софья сказала: народ требует, чтобы царица с братьями вышла на крыльцо, стрельцы-де уверены, будто детей убили. Патриарх прекратил спор, приказав показать детей стрельцам. Царица боится, но патриарх повторил: «Вынесите детей на Красное крыльцо».

На Красном крыльце открылись медные двери и показалась царица во вдовьей траурной одежде. На перила крыльца она поставила сына. «Моно-махова шапка съехала ему на ухо, открыв черные стриженые волосы. Круглощекий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу». Мальчик одет в пестрый узенький кафтанчик. Второго мальчика, постарше, Ивана, держал за руку Матвеев. Он сказал, что стрельцов обманули. Царь и царевич «живы божьей милостью…». Но стрельцы не расходятся, требуя выдать им Нарышкина. Он-де венец царский примерял. Кровопийцев выдайте — Языкова, Долгорукова… Стрельцы схватили и подняли на копья молодого боярина Михаила Долгорукова и Матвеева. Стали выкрикивать, что хотят царицей Софью. «Столб хотим на Красной площади, памятный столб, — чтоб воля наша была вечная…»