После троицкого похода Лефорт стал большим человеком, пожалован генеральским званием, он нужен Петру, «как умная мать ребенку». Между тем вся осень прошла в пирах и танцах.

Иностранцы собирались на балы не столько веселиться, сколько решать свои торговые дела. Они говорили: покуда этой страной правят бояре, «мы будем терпеть убытки и убытки». Москве многого не хватает: дорог, гаваней на Балтике, честных и умных людей.
На замечания иностранцев о диких порядках в России Петр отвечал: «…Дики, нищие, дураки да звери… Знаю, черт! Но погоди, погоди…»
Узнав о закопанной в землю женщине, Петр поскакал к Покровским воротам. Он спросил у измученной Дарьи, за что убила мужа, та ответила, что «и еще бы раз убила его, зверя!». Петр сжалился над ней, приказал застрелить, чтобы прекратить страдания.
После возвращения от Покровских ворот Петр танцевал с Анной Монс и сказал ей о своей любви.

В Грановитой палате Наталья Кирилловна и патриарх ждали Петра. Он вскоре появился и, сидя на троне, стал слушать чтение старца о беспорядках в Москве, «о бедствиях, творящихся повсеместно».
Патриарх требовал очищения от иноземцев-еретиков.
Петр отвечал, что не вмешивается в дела православия, поэтому и патриарх пусть не вмешивается в политику, не мешает укреплять государство. А без иноземцев пока не обойтись.
К молодой царице Евдокии привезли бабку-ворожею Воробьиху. Она предсказала, что царица вот-вот разрешится от бремени мальчиком. Еще ворожила на Петра, любит ли? Воробьиха сказала Евдокии об Анне Монс.
Вечером жену навестил Петр, удивился, что она еще не родила. Евдокия зло выкрикнула мужу все, что знала про Монс. Петр лишь рассердился в ответ.

Овсей Ржов с братом разжился, стал крепким хозяином. Правда, с недавнего времени некогда стало работать по хозяйству. В любое время могли призвать на царские потехи.


Цыган (бывший сосед Бровкина) объявился в Москве. Он вначале батрачил у Ржовых, но потом его выгнали оттуда, не заплатив положенных двух с полтиной рублей. Голодный и бездомный, Цыган пристал к таким же: Иуде и Овдокиму. Они стояли и смотрели на казнь еретика — сожжение. Люди роптали, но не очень громко, боялись стрельцов, стоящих вокруг.

Цыган боялся, что его погонят. Он очень хотел есть, а денег не было. Иуда и Овдоким сказали, что они воры, но многого им не надо, а лишь на пропитание. Цыган согласен на воровство, лишь бы «артелью».
В харчевне, где сидели «наши приятели», они услышали рассказ Кузьмы Жемова. Был он известный мастер кузнечных дел. Но потом появилась у него идея создать крылья, чтобы с их помощью летать. Опыт у него не получился, а он истратил на него восемнадцать рублей казенных денег. Его выпороли и продали дом и кузню, чтобы возместить убыток. Теперь Кузьма готов в лес с кистенем: больше некуда. Стало в Овдокимовой шайке уже четверо — приняли и Кузьму. Ходили они по Москве и попрошайничали, Иуда воровал по карманам, но страх терпели большой, «потому что государевым указом таких теперь ловили и отводили в Разбойный приказ». По весне шайка решила выбираться из Москвы, а прежде нужно было добыть побольше денег. 11
С весны Петр начал серьезно готовить солдат, «объявлена была война двух королей: польского и короля стольного града Прешпурга». Королем стольным назначался Ромодановский, польским — Бутурлин. Вначале бояре думали, что это прежние потехи Петра, но царь указом приказывал боярам быть при дворах указанных королей. Не хотелось боярам быть шутами, тогда их волокли силой. Затем пошло совсем непонятное: «пригнали из Москвы с тысячу дьяков и подьячих, взяли их из приказов… обучали военному делу…» В Думе было сказано, что хватит, как тараканам, по щелям сидеть. «Все поедят у нас солдатской каши…»
Как только сошел снег, «объявили войну». Началась осада крепости. Вели её по всем правилам. Много перекалечили народу. «Денег это стоило немного меньше, чем настоящая… война, и так… длилось неделями, — всю весну».
Прошло лето, но Бутурлин так и не взял крепости Прешпурга. Уйдя от крепости верст на десять, Бутурлин окопался, теперь «Фридрихус» «стал его воевать». Лишь к концу лета военные действия закончились, царская казна совсем опустела.
Простые люди думали, что Петр молод, а кто-то хочет на этом разорении поживиться.

Жилось худо, скучно. Люди разбегались в леса, где их пытались достать, тогда они сжигали себя. Убегали и дальше: на Волгу, Дон, Терек… Кругом становилось «бездолье, дичь».


 







Бровкины, благодаря сыну Алеше, ставшему старшим бомбардиром, поднялись. Уже и забыли, когда хозяина звали Ивашкой. Теперь величали Иван Артемьев. Санька выросла, похорошела, заневестилась, но отец не спешил отдавать её замуж, хотя шел ей уже восемнадцатый год. Иван Бровкин брал у Волкова в аренду луга и пашню. Промышлял лесом. Поставил мельницу. Живность возил в Преображенское к царскому столу. Соседи кланялись ему в пояс, вся деревня была ему должна, многие оказались в кабале у Бровкина. Приехав в Москву за пухом для перины, Бровкины увидели странное шествие. Выезд царских шутов, а потом проволокли построенный корабль, впереди которого вышагивал Петр в мундире бомбардира.

Москва дивилась, откуда у Петра сила берется столько времени бражничать и веселиться? Все святки были маскарады, на которых ряженые ходили по знатным дворам. Петра всегда узнавали по росту, хотя лицо он тщательно прятал за цветным платком или цеплял длинный нос.
«Святочная потеха происходила такая трудная, что многие к тем дням приуготовлялись, как бы к смерти…»
Только весной вздохнули спокойно, когда Петр уехал в Архангельск взглянуть на настоящие морские суда. Путешествуя на север, Петр впервые видел такие просторы полноводных рек, такую мощь беспредельных лесов. «Земля раздвигалась перед взором…»

В Архангельске Петр увидел, как «богатый и важный, грозный золотом и пушками, европейский берег с презрительным недоумением вот уже более столетия глядел на берег восточный, как на раба». Царскому судну все салютовали. У Петра горели глаза, когда он любовался морскими судами. Сидя ночью на лежанке, царь вспоминал, какими жалкими оказались домодельные карбасы, когда проплывали мимо бортов кораблей: «Стыдно!» Петр решил удивить иностранцев, он «подшкипер переяславского фло-а, так и поведет себя: мы, мол, люди рабочие, бедны да умны, пришли к вам поклоном от нашего убожества, — пожалуйста, научите, как топор дер-кать…». Тут же он решил закладывать в Архангельске две верфи: «сам Зуду плотничать, бояр моих заставлю гвозди вбивать…»
Потом поехал к воеводе Матвееву, вышиб его пинками за мздоимство. Ночью Петр думал, «какими силами растолкать людей, продрать им гла-з… Черт привел родиться царем в такой стране!» Позвав Лефорта, Петр сове-овался с ним, что делать. Лефорт одобрил решение Петра купить два корабля I Голландии да строить свои. А еще Франц советует Петру отвоевать моря.

В короткие минуты обеда, когда царь торопливо ел, вернувшись с верфи, ему читал московскую почту дьяк Андрей Андреевич Виниус. Петр на верфи плотничал и кузнечничал, дрался и ругался, если было нужно. Рабочих было уже более сотни, а брали еще и еще, по найму и просто силой, если люди не хотели добром.
За обедом Виниус не только читал царю почту, он советовал, что делать с проворовавшимися воеводами, как беречь русских купцов. «А с кого тебе и богатеть, как не с купечества… От дворян взять нечего, все сами проедают. А мужик давно гол».
Виниус доложил о вологодском купце, который просит царской аудиенции. Царю Жигулин сказал, что не хочет продавать дешево товар иноземцам, а сам готов его везти за границу, чтобы послужить Петру. Царь велел выделить ему корабль. Первому русскому купцу написали в указе фамилию, имя, отчество; за такую милость купец обещал не щадить живота.

После ухода купца Виниус читал, что опять на троицкой дороге разграбили обоз с казной. Виновниками оказались Степка Одоевский и его люди. Петр озлился, что бояре по сю пору точат на него ножи. Но он теперь силен. «Столкнемся», — пригрозил царь.
Были письма от жены и матери, которые тосковали о нем. К письму царицы сын Петра, Алексей, пальчик приложил в черниле. Петр был растроган.
17
Наталья Кирилловна дождалась наконец сына, но сердце нестерпимо болело. Будто гвоздь кто в него вбил. Царица лежала и не могла шевельнуться. Петр сразу же вбежал к матери. Она едва не умерла, но через три дня стояла обедню, хорошо кушала.
Петр уехал в Преображенское, где жила Евдокия с сыном. Там его не ждали. Приезд царя наделал переполоху. Испуганный царевич разревелся у отца на руках. Потом Петр ушел, а Воробьиха учила Евдокию, как приворожить мужа. Главное — быть веселой и ни слова не упоминать об Анне Монс.

Из Москвы пришло известие, что царице опять стало хуже. Кинулись искать Петра, а тот сидел в мужицкой избе у солдата Бухвостова на крестинах. Тут зашел разговор о Саньке Бровкиной, и Петр обещал сам быть сватом. Он уже сейчас собирался ехать в деревню к отцу Алеши Бровкина, когда ему донесли о смерти матери. Алексашка тут же сообщил Лефорту, что «Петр-де становится единовластным хозяином». Лефорт был доволен: Петр сможет править по своему разумению.

Петр глядел в чужое лицо мертвой матери, а потом заплакал, обняв свою любимую сестру, Наталью Алексеевну.

На третий день после похорон Петр уехал в Преображенское. Евдокия приехала позже. Ее распирала спесь, теперь она полновластная царица. Петр хотел поговорить с ней о матери, но Евдокия оборвала мужа. Сделала ему выговор, что прямо одетый лег на постель, сказала: «Мамаша всегда меня ненавидела… мало я слез пролила». Петр обулся и зло ответил: «Видал дур, но такой… Ну, ну… Это я тебе, Дуня, попомню — маменькину смерть. Раз в жизни у тебя попросил… Не забуду…»
Лефорт же встретил Петра словами соболезнования. «Позволь сочувствовать твоему горю…» Сказал, что готов смешить Петра, если тот хочет, или вместе с ним плакать. Петр поехал на Кукуй. Стол был накрыт на пять персон. За столом: Петр, Лефорт, Меншиков, князь-папа (Зотов), позже пришла Анхен Монс. Анна посочувствовала Петру: «Отдала бы все, чтобы утешить вас…» Петр сбросил с себя оцепенение и тоску.