Три брата Бровкины — Алексей, Яков и Гаврила — сидели за столом. Редко это удавалось — неспешно поговорить за чаркой. Все были на государевой службе. Сейчас приказано ставить на левом берегу Невы амбары (цейхгаузы), у воды строить причалы и крепить весь берег сваями, готовиться к прибытию флота, который строили на Ладейном Поле на Свири. Там строили двадцатипушечные фрегаты, шнявы, бригантины, буера, галеры и шмаки. Алексей говорил, что голодно в этом краю, трудно достать продукты, хорошо, что догадались летом капусту вырастить. Здесь топь, дичь, но государь именно здесь облюбовал город. «Место военное, удобное». Шведы очень беспокоят. В прошлом году навалились громадой, но их все же отбили.

В январе около Котлина острова опустили под лед ряжи с камнями и всю зиму возили и сыпали камень. Река еще не вскроется, а уже будет готов круглый бастион о пятидесяти пушках. Петр самолично соорудил его модель, велел назвать бастион Кроншлотом.
Яков вспомнил, как поспорил с царем об этом бастионе. Говорил, что волна будет заливать пушки. Петр побил его сгоряча, а утром позвал и сказал, что прав он (Бровкин), а не Петр. Остров подняли на двадцать вершков, как настаивал Яков.
Потом братья вспомнили, как всю зиму жили на печке без штанов. Санька им рассказывала страшные сказки.
Алексей начал жаловаться, что на строительстве храма Петра и Павла не хватает пил, топоров, все сложнее доставлять провизию для рабочих; от бескормицы падают лошади, на которых всю зиму возили камень с финского берега. Сейчас не сани нужны, а телеги, да колес не хватает.

Потом заговорили о европейском политесе, удивляясь, почему короли вместо мирного строительства воюют, разоряют свои народы. Карл мечтает завоевать Москву, провозгласить себя новым Александром Македонским. «Можно сказать: весь мир сошел с ума…» Братья затосковали, что живут одни, без женской ласки. На дурах не женятся, не о чем говорить, а барыни с белыми ручками, пляшущие на ассамблеях, сами за них не пойдут…

Потом Гаврила рассказал, что однажды прислали за ним от царя. Гаврила оделся и поехал в Кремль. Там он увидел царевну Наталью Алексеевну. Она стала расспрашивать Бровкина о театрах, которые он посещал в Париже. Гаврила рассказал все подробно о представлениях и карнавалах. Они спустились в «столовую избу», где царевна намерена была организовать театр. На следующий день она читала Гавриле пьесу «Пещное действо». Гаврила взялся за перестройку палаты под театр. Отец однажды сказал: «Близко огня ходишь, поостерегись…» Петр приказал Гавриле ехать в Питербурх строить гавань. Тем все и кончилось. Алексей сочувственно спросил брата: «И забыть её не можешь?» Тот ответил, что не хочет забыть даже под страхом смерти. Братья выпили, к ним пришел Меншиков — бомбардир-поручик Преображенского полка, генерал-губернатор Ингрии, Карелии и Эстляндии, губернатор Шлиссельбурга.

Меншиков радостно приветствовал братьев Бровкиных. Он стал жаловаться на отсутствие женщин. «Александр Данилович не мог долго сидеть на одном месте, времени ему никогда не хватало, как и всем, кто работал с царем Петром; говорил он одно, сам думал другое и" разное. Приспособиться к нему было очень трудно, и человек он был опасный». Все вместе вышли на улицу. Вся эта территория теперь называлась Питербурхской стороной. Всего же здесь стояла деревянная Троицкая церковь да дом Петра — чисто вырубленная изба в две горницы, снаружи обитая тесом и выкрашенная под кирпич, на крыше, на коньке, установлена деревянная мортира и две бомбы как бы с горящими фитилями. Через площадь построен голландский домик — «Аустерия четырех фрегатов» (ресторан). Меншиков напомнил Бровкиным, что к концу мая должны быть готовы все причалы, боны и амбары. Здесь, на Питербурхской стороне, все должно быть удобно для швартовки большого корабля. Прямо у дома Петра дом Меншикова (в ста саженях от избушки Петра был построен наспех глинобитный, штукатуренный, под высокой голландской крышей), «видимый издали». Братья увидели санный караван — не иначе царь пожаловал. Меншиков кинулся давать распоряжения. Бровкины разошлись по своим делам.
Едва царь вылез из кожаного возка, ему салютовали пушки возле дома Меншикова и с бастионов Петропавловской крепости. Петр сказал, что пониже Шлиссельбурга чуть не утопли. Лед едва держит. Оглядевшись вокруг, воскликнул, что здесь парадиз (земной рай). В воздухе пахло морем.

Петр парился в бане с Меншиковым и беседовал о хвастовстве Карла, что не пропустит-де в Архангельск английских купцов, и все русские товары сгниют. Однако англичане спокойно прошли в Архангельск караваном под охраной фрегатов.



 






Меншиков удивлялся: в Париже не знают, что можно париться в бане веником. Но Петр возразил, мол, там другое хорошо знают, что нам не мешало бы перенять. Петр ругал русских купцов, называя их «чистыми варварами», за то, что сначала стоят товар, потом стараются его сбыть. Не понимают, что подрывают этим доверие ко всему государству. Петр вначале с купцами по-хорошему говорил, «ну потом пришлось рассердиться…». Меншиков ответил, что это от темноты, необразованности. Петр уверен: «без Питербурха нам — как телу без души».

За столом у Меншикова сидели «новые люди» — те, что, по указанию Петра, считали «свою знатность по годности» — одним талантом своим выбились из курной избы, переобули лапти на гофтевые тупоносые башмаки с пряжками. И вместо горьких дум: «За что обрекаешь меня, господи, выть с голоду на холодном дворе?», стали так вот, как сейчас, за полными блюдами, хочешь не хочешь, думать и говорить «о государевом». Здесь были братья Бровкины, Федосей Скляев и Гаврила Авдеевич Меншиков — знаменитые корабельные мастера, сопровождающие Петра Алексеевича из Воронежа в Свирь; подрядчик — новгородец Брмолай Негоморский, поблескивающий глазами, как кот ночью; Терентий Буда — якорный мастер, да Ефим Тараканов — преславный резчик по дереву и золотильщик. За столом былии шотландец Роман Брюс, королевского рода, математик, и герой, отличившийся при штурме Шлиссельбурга, Михаил Михайлович Голицын, и много других нужных России людей.
За столом много кричали и спорили о выдаче провианта. Продукты шли из Новгорода, их не хватало. Каждый старался урвать себе, и сейчас за столом сводили счеты.
«Петр Алексеевич был сегодня доволен и тем, что Данилыч поставил назло шведам такой хороший дом, с Нептуном и морской девой на крыше, и тем, что за столом сидят все свои люди и спорят и горячатся о большом деле, не задумываясь, сколь оно опасно и удастся ли оно… и то, что здесь сходились далекие замыслы и трудные начинания…»
Вскоре Меншиков утихомирил гостей, чтобы не кричали про пшено, овес да сено: не за этим Петр Алексеевич приехал сюда.
Петр сказал, что поражение под Нарвой пошло русским на пользу. Без него, вероятно, не было бы этого города. А русские войска под командованием Шереметева и Репнина показали всему миру, что шведов можно бить «и в чистом поле, и на стенах». Петр сказал, что ждать, когда Карл придет воевать эти места, не годится, надо самим идти и воевать с ним на дальних окраинах. Весной собираться в поход на Кексгольм, чтобы Ладожское озеро, как в старину, опять русским стало. Надо брать Нарву. «Промедление — смерти подобно».
К вышедшему на крыльцо Петру подошел Андрюша Голиков, подал челобитную. Царь рассердился, что тот нарушает указ, подает прошение прямо царю, а не по инстанции. Но Андрюша сказал, что гибнет его талант, он мастер-живописец, из потомственных палехских мастеров, может писать портреты и корабли на море. Петр смягчился, когда услышал про корабли, но все же усомнился, не врет ли Андрюшка. Голиков сказал, что его работы нельзя принести, они написаны на стенах углем: больше не на чем и красок нет. Петр пошел за Голиковым посмотреть его рисунки.
Приблизились к низким землянкам, где ютились рабочие. В землянке, куда они вошли, спало на нарах человек двадцать. Один рабочий сидел у лучины и латал рубаху. Он не удивился приходу царя, а встал и молча поклонился, как в церкви.
Петр спрашивал рабочего о еде, одежде, много ли хворают. Тот отвечал, что кормят плохо. Одежда вся истлела. А хворых много: место тяжелое. На вопрос царя, почему остался зимовать, ответил, что и дома голодно. Остался на казенном хлебе, лес возит. Потом мужик достал и показал, каким заплесневелым хлебом кормят рабочих. Петр раздраженно спросил: «Я виноват, всех обобрал? »
Рабочий ответил, что раньше легче жилось. А сейчас поборами замучили. Без конца людей забирают: то в драгуны, то на работы. Окудеют деревни: бабы да девки одни остались. «Конечно, государь, тебе виднее — что к чему…» Петр согласился, что ему виднее. Он взял у рабочего гнилой хлеб, разломил, понюхал и сунул в карман. Потом обратился к Андрюшке, чтобы тот показал свою работу. На стене изображена была морская баталия. Петра поразила точность изображения оснастки кораблей. Он узнал Алексашку с пистолетом и шпагой, лезущего по штурмовому трапу, и себя. Оказалось, что Голиков был при баталии гребцом на лодке. Петр спросил Андрюшку, что если его пошлют учиться в Голландию, не сопьется ли он там?
Вернувшийся к столу Петр был мрачен. Меншиков сразу обратил на это внимание и соображал, с чего бы это? Вдруг Петр сунул ему в лицо кусок плесневелого хлеба: «На, закуси!» Меншиков оправдывался, что хлебными поставками ведает Головкин. Но Петр заставил его есть этот хлеб: «Дерьмом людей кормишь — ешь сам…» Он напомнил Алексашке, что тот за все отвечает в Питербурхе. «За каждую душу человечью…»

Ночевать Петр ушел в свой дом, где потолки были низкие. Он любил тесные, уютные комнаты. Петру бы уснуть, но не спалось. У кровати, на кошме, сидел Алексашка, друг сердечный, и рассказывал о денежных затруднениях короля Августа. Он разорился на фаворитках, а потом жаловался Григорию Федоровичу Долгорукому, что его войска питаются одними сухарями, другую неделю жалованья не получают, занялись грабежом. Долгорукий дал королю из своих денег десять тысяч ефимков, и король опять кинулся веселиться с очередной фавориткой. Потом Меншиков прочитал Петру письмо Долгорукого, сообщавшего, что польские войска лишь пьянствовать горазды, а воевать с Карлом слабы.
Петр приказал Меншикову отправить Голикова в Москву написать портрет известной персоны. Алексашка начал было скалиться, но Петр пообещал поучить его дубиной. Он сознался, что скучает по Катерине. Внезапно они услышали, что стал лопаться лед. «Нева тронулась».