Гаврила Бровкин спешно ехал в Москву, везя государеву почту и поручение князю-кесарю торопить доставку в Питербурх всякого железного
изделия.
С ним ехал Андрюшка Голиков. Скакали очень быстро, не делая даже коротких ночевок. Гаврила дивился бедности деревень, отсутствию людей, скорее всего сбежавших от царских указов на Урал, Дон, Выгу. Государство огромное, а людей мало — отсюда и бедность. От Валдая места пошли более веселые, с признаками жилья и людей. По дороге они задержались лишь у Кондратия Воробьева, знаменитого валдайского кузнеца, известного даже Петру. Воробьев чинил им обода на тройке.

Бровкин и Голиков, подъезжая к Москве, увидели огромную радугу. Голиков понял, что это знамение.
Гаврила собирался поутру сходить по делам к князю-кесарю, а потом отвести Андрюшу к царевне Наталье Алексеевне.
Дома Гаврилу радушно встретила ключница: отец был в отъезде по
делам мануфактур.
Гаврила приказал перво-наперво готовить баню, а потом сытный ужин,
ибо оголодал в Питербурхе.

После бани Гаврила и Андрюшка ели всевозможные блюда, подаваемые ключницей. Она старалась получше угостить ради такого случая. Потом Агаповна показала портрет Александры Волковой, присланный в подарок отцу. Санька была изображена лежащей среди морских волн на спине дельфина в чем мать родила, только прикрывалась ручкой с жемчужными ноготками, в другой руке держала чашу, полную винограда. Над её головой были изображены два голых младенца, трубившие в раковины. На краю чаши сидели два голубя, клюющие виноград.
Юное лицо Александры Ивановны с водянистыми глазами усмехалось приподнятыми уголками рта весьма лукаво. В письме Санька писала: «Папенька, не смущайтесь, ради бога, вешайте мою парсуну (портрет) смело в столовой палате, в Европе и не то вешают, не будьте варваром…»

Потом Гаврила сказал Голикову: «Это ведь к ней, Андрюшка, тебя пошлем в Голландию… Ну, смотри, как бы тебя там бес не попутал… Венус (Венера), чистая Венус… Вот и знатно, что из-за нее кавалеры на шпагах дерутся и есть убитые…» Сберегатель Москвы, князь-кесарь, жил у себя на просторном прадедовском дворе, на Мясницкой, близ Лубянской площади. Порядки и обычаи в доме были старинные же. Но если кто являлся к нему в старинной шубе до пят да с бородой, то вскоре уходил под хохот дворни в шубе, отрезанной до колен, из кармана которой торчала остриженная борода, «чтобы её в гроб положить, если перед богом стыдно…». На дворе Ромо-дановского были приняты жестокие шутки. Например, «один ученый медведь как досаждал: подходил к строптивому гостю, держа в лапах поднос с немалым стаканом перцовки, рыкал, требовал откушать, а если гость выбивался — не хотел пить, медведь бросал поднос и начинал гостя драть не на шутку». Князь-кесарь лишь смеялся: «Медведь знает, какую скотину драть…»
Арестовав распопа Гришку, Ромодановский напал на след если не заговора, то, во всяком случае, злобного ворчания и упрямства среди московских особ, все еще сожалеющих о боярских вольностях при царевне Софье, по сей день томящейся в Новодевичьем монастыре.

На следующий день Гаврила никак не мог пробиться к князю-кесарю. Он было кинулся за каретой Ромодановского, но так и не догнал и вернулся в Кремль. Гаврила смело зашел в палату, где сидел Ромодановский. Князь сказал: «А ты — смелый, Ивана Артемича сынок! Ишь ты! Черная кость нынче сама двери отворяет!.. Чего тебе?»
Гаврила передал почту да доложил, что следовало, на словах.

С утра накрапывал дождь. Чтобы развеселить царевну, Толстая придумала игру с мячом, но у Натальи Алексеевны было слезливое настроение. Она позвала с собой Катерину и повела её в бывшую спальню Натальи Кирилловны (царицы). Наталья с горечью поведала Катерине, что проходят безрадостно её дни. Она не так молода, всего на пять лет моложе Петра. А годы уходят бесполезные, однообразные. Потом Наталья сказала, чтобы Катерина созналась обо всех своих амантах (любовниках). Та честно рассказала, что её шестнадцатилетней выдали замуж за Иоганна Рабе. Но он вскоре бежал из Мариенбурга, осажденного русскими. Вторым был солдат, спасший её от калмыков. Третьим — Менши-ков. Его она любила. Он веселый. А Петра она побаивается, «но мне кажется — я скоро перестану его бояться…». Наталья сказала, что Катерине придется забыть о прошлом. Та ответила: «Мне многое нужно забыть, но я легко забываю…»
Наталья призналась: Катерина счастливее её, а царевнам одна дорога — в монастырь. «Нас замуж не выдают, в жены не берут».
В этот момент показался всадник. Он увидел царевну, подошел к окну, преклонил колена, шляпу снял и прижал к груди. Царевна вспыхнула. Она узнала Гаврилу Бровкина. Он ответил, что прибыл по поручению государя, привез с собой искусного мастера писать парсуну (портрет) Катерины. А потом мастер уедет учиться за границу.
Он попросил разрешения привести Голикова, смиренно ожидающего в телеге.


В Измайловском началась суета — подготовка к обеду. В Немецкую слободу послали за музыкантами.
С приездом Гаврилы царевна развеселилась, начала придумывать разные забавы. Приказала Толстой организовать пир с ряжеными. Та попыталась отговориться, что до святок еще далеко, но Наталья настояла.
Она заставила Гаврилу и Голикова светить, а остальные открывали сундуки, доставали старинную одежду. Потом затеяли игру в домового. Открывали потайные двери, с ужасом смотрели в темноту. В одном темном месте увидели среди паутины два горящих зеленых глаза. Меншиковы, Марфа и Анна, кинулись с визгом прочь, а Наталья, оступившись, упала на руки Гавриле, тот крепко подхватил её. Она двинула плечом, сказала тихо: «Пусти».
На ужин царем Валтасаром одели Гаврилу. Наталья Алексеевна оделась Семирамидой. Девиц Меншиковых оставили в прозрачных рубашках, украсили водяными кувшинками, они стали русалками. Катерину одели богиней овощей и фруктов — Астартой или Флорой. А Голикова одели эфиопским царем. От блаженства Голикову казалось, что он попал в рай. Ужинали, сидя на ковре, расстеленном на полу. Потом пошли танцевать: царевна — с Толстой, Гаврила — с Катериной. Гаврила не понял, что ему не следовало долго танцевать с Катериной. Царевна улыбалась как-то невесело. Потом она повисла на Толстой. Анисья крикнула, чтобы музыканты перестали играть. У царевны закружилась головка. Вскоре царевна ушла. Всем сразу стало неловко. Толстая сказала Гавриле, чтобы шел к царевне, на коленях молил о прощении. Выйдя из горницы, Гаврила наткнулся на царевну. Она сказала, что ему нечего делать в Москве, пусть едет назад. Но руки её сами поднялись на плечи Гаврилы. Он обнял Наталью и крепко прижал, целуя её в пробор.

В одну из грозовых ночей русские взяли на абордаж шведскую эскадру, вошедшую в устье реки Эмбах. Теперь Петр плыл на одной из двухмачтовых шняв, «Катерине». Судно легко скользило по воде, послушно и податливо отвечало на команды. Петр сам стоял у штурвала. Он плыл к Нарве с победой. Вез шведские знамена, взятые при штурме Юрьева. «У короля Карла выдернуто еще одно перо из хвоста». Юрьев был поставлен семьсот лет назад великим князем Ярославом Владимировичем для обороны окраин русской земли.
Петру никогда бы и в голову не пришло равнять себя с Александром Македонским, как это делал Карл. Но после победы под Юрьевом он поверил в свой воинский талант. «И еще было удовольствие: поглядывая на далекий лесной берег — знать, что берег — недавно шведский — теперь наш и Чудское озеро опять целиком наше». Петр вспомнил…


 







Фельдмаршал Шереметев вел осаду Юрьева с прохладцей, особенно не утруждая ни себя, ни шведов. Петр сердился. Два года фельдмаршал воевал смело и жестко, ныне же, как старая баба, причитает у шведских стен. Поэтому Петр нанял в Австрии фельдмаршала Огильви. Петр появился под Юрьевом нежданно. Ему все не нравилось: Шереметев только зря тратил бомбы. Стены были прочны, даже не царапались. Вот южная стена была ветха. Надо было разрушать её. Инженер пояснил: с юга крепость окружает неприступное болото. Царь возразил, что непроходимых болот не бывает. «Для русского солдата все проходимо…» Петр приказал поставить пушки на краю болота, перед Русскими воротами. Шереметев со всем соглашался. Через три дня, в течение которых сколачивали лестницы и заготавливали хворост, пушки вели обстрел южной стены. Под прикрытием порохового дыма гренадеры полка Ивана Жидка побежали со связками хвороста гатить болото. Солдаты работали умело и слаженно. Царю не пришлось их подгонять. Шесть дней длилась огненная потеха. Гренадеры то по колено, а то и по пояс в болоте гатили трясину. Петр не уходил от пушкарей, спал по часу-два под грохот пушек. Шереметев опять сделался боек, не слезал с лошади сутками.
Наконец южная стена была пробита в трех местах. Этих брешей неприятелю не залатать.
Бомбардир Игнат Курочкин посадил подряд несколько каленых ядер в левый угол воротной башни, и она завалилась. Петр приказал подошедшему Шереметеву не мешкать, с рассветом идти на приступ.
В предрассветной тьме гренадеры пошли в атаку. Вскоре трубач протрубил сдачу крепости.

«Катерина» скользила вдоль берега. Потом к ней подошла шлюпка, в которой стоял Меншиков. Он приветствовал победителя. Петр спустился в шлюпку. Меншиков сообщил, что и у него виктория: разбили Шлиппенба-ха, правда, сам «ерой» (герой) ушел с десятком кирасир в Ревель.
Рассказал Меншиков и об «Измайловских жительницах». Ждут они Петра, все глаза проглядели. Он передал царю письмо от Толстой: Катерина писать еще не умела.
Потом Меншиков рассказал Петру о новом главнокомандующем Огиль-ви. Он заставил достать для себя кофе, шоколад, ест только свежего налима и говядину. Для него построили нужный чулан (туалет), на который навесили замок. Огильви никому ключа не дает. Петр засмеялся: «А за что же я ему плачу три тысячи ефимков, вот он вас, азиятов, и учит…»
Огильви хвастался своими наградами и подарками, пообещал составить диспозицию, как брать Нарву. Но по сей день пишет.
В переданном письме Катерина сообщала, что посылает государю дыни пресладкие и хочет его видеть.

Горн спустился со стены и шел по базарной площади. Вслед ему шептали: «Сдавайся русским, старый черт, чего напрасно людей моришь…» Но возмутить генерала было невозможно. Семья — жена, три дочери и сын — ждала генерала на обед. Ели овсянку без молока и соли, кости старого барана, запивая все водой. Жена торопливо говорила, что генерал виноват в том, что семья голодает. Он должен был отбить у русских три баржи, груженые провизией, посланные ему королем, а не наблюдать молча со стены, как русские поедают ревельскую ветчину. «А мои дети принуждены давиться овсянкой…» Она потребовала, чтобы муж отпустил её с детьми к стокгольмскому королевскому двору. Горн ответил, что поздно об этом говорить. «Мы прочно заперты в Нарве, как в мышеловке».
Горну сообщили, что в русском лагере оживление. Он увидел со стены, как вдоль войск проволокли шведские знамена, а варвары орали во все глотки: «Уррра! Виктория!»

Потом к башне Глория подскакал полковник Преображенского полка Карпов и прокричал, что взята крепость Юрьев. На слезные просьбы коменданта и за мужественное сопротивление офицерам оставлено оружие. «Знамен же и музыки лишены…»
Горну предложено сдаться, но он ответил, что будет воевать. Карпову крикнул: «Ступай! Через три минуты велю стрелять…» Карпов не ускакал, а, заехав на другую сторону башни, грозно спросил, кто посмел «меня, русского офицера, облаять», и вызвал обидчика на честный бой, если он такой смелый. Но ему ответили лишь стрельбой. Карпов ускакал. Через двести шагов он остановился, поджидая противника. Не слишком скоро завизжали ворота, выехал противник, больше Карпова, на крупной лошади. Да и шпага шведская на два вершка длиннее русской. Для поединка он надел железную кирасу. У Карпова под расстегнутым кафтаном развевались кружева.
Противники выстрелили друг в друга, потом швед выставил шпагу, и она воткнулась в шею лошади Карпова. Карпов подумал, что погубил лошадь. Швед зажал бок, простреленный полковником. Карпов, соскочив с лошади, бил шпагой по кирасе, видя, что швед, «черт, здоров, умирать не хочет!». Тот все сильнее заваливался в седле, а Карпов побежал к своим. На рассвете с башен Нарвы увидели огромные стенобитные пушки и
осадные мортиры.
Горн поехал в старый город и обнаружил, что русские и здесь его перехитрили. Готовясь к штурму неприступных стен нового города, на самом деле они готовили нападение тут, где стены были ветхи, времен Ивана Грозного.
Комендант приказал готовиться к штурму, а если падут стены — драться на улицах.
Дома сын сказал Горну, что слышал разговоры: «Русские всех нас переубьют». Горн ответил: «Ну что ж, сынок, человеку важно выполнить свой долг, а в остальном положись на милосердие божие».

Петр долго и внимательно читал диспозицию, составленную Огильви, а потом пригласил фельдмаршала к себе в шатер. Через переводчика Шафи-рова Петр передал Огильви, что диспозиция дельная. Только Нарву надо взять не в три месяца, как тот предлагает, а в три дня. Лицо у фельдмаршала стало безмерно вытягиваться. Петр примиряюще ответил: с тремя днями он перехватил, а вот неделя как раз. Но Огильви возразил, что русский солдат — это мужик с ружьем. Его еще многому следует учить. Взглянув на Петра, фельдмаршал испугался. Тот был страшен в гневе и зло ответил: «Вот как, вот как, русский солдат — мужик с ружьем! — Плохого не вижу… Русский мужик — умен, смышлен, смел… А с ружьем — страшен врагу… За все сие палкой не бьют! Порядка не знает? Знает он порядок. А когда не знает — не он плох, офицер плох… А когда моего солдата надо палкой бить, — так бить его буду я, а ты его бить не будешь…»
Потом Петр прочитал пришедшим генералам диспозицию, которая через несколько часов привела в движения войска, батареи, обозы. •7
К ехавшему Горну кинулась простоволосая женщина, крича, чтобы он сдавал город. Только вчера он отверг вежливое предложение Огильви не подвергать город разрушению, а жителей — гибели. Седьмой день шла осада. Генерала попытались содрать с седла, он едва удержался и ускакал. Горн подъехал к рухнувшим стенам бастиона Гонор, приказал не пропускать русских, но его не слушали. С бастиона Виктория Горн наблюдал за штурмом.

Меншиков руководил штурмом. Он бросился одним из первых в пролом стены. Во второй волне штурмующих шел батальон преображенцев. Они не стреляли. Был приказ колоть. К ружьям были привинчены штыки. Батальон вел подполковник Карпов. За ним катилась третья колонна Ани-киты Репнина.
Вскоре русские окружили комендантский дом, но там, кроме жены и четырех его детей, никого не было: Горн руководил сопротивлением на улицах крепости. Жена его погибла, защищая детей. В три четверти часа все было кончено.
К Горну подскакал полковник Рен и взял его в плен.

Не будь рядом Огильви, Петр давно бы поскакал к войскам: за три четверти часа они сделали то, к чему он готовился четыре года. Но теперь приходилось вести себя, как прилично государю. Царь сидел на белой лошади, в мундире Преображенского офицера, в шарфе и новой мохнатой треуголке. «Дело было европейское: шутка ли — штурмом взять одну из не-приступнейших крепостей в свете».
Подъезжающие офицеры докладывали Огильви о взятых улицах и площадях. Тот был доволен. Казачий офицер обратился к Петру: «Комендант Нарвы генерал Горн отдал шпагу.