- Здоров, здоров! - весело крикнул навстречу входящим Зосимов. Раскольников сидел совсем одетый и даже тщательно вымытый и причесанный, чего уже давно с ним не случалось.
Действительно, он был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра.

- Я так даже подивился на него сегодня, - начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим. - Дня через три-четыре совсем будет как прежде. Теперь вам можно сказать, что ваше выздоровление зависит от вас самих. Главное - это устранить причину вашего болезненного состояния. Я этой причины не знаю. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом вашим из университета.
- Да, да, вы совершенно правы... вот я поскорей поступлю в университет, и тогда все пойдет... как по маслу...
Зосимов удалился.

- Маменька, и ты, Дунечка, я хотел к вам первый прийти, - обратился Раскольников к родным. - Меня платье задержало, кровь надо было замыть. Не беспокойтесь. Это оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека... чиновника одного... Ну и запачкался в крови, когда помогал нести его... Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все деньги, которые вы мне прислали, отдал... его жене... на похороны. Чахоточная, жалкая женщина... трое маленьких сирот, голодные... в доме пусто... и еще одна дочь есть... Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались. Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь. - Он рассмеялся. - Так ли, Дуня?
- Нет, не так, - твердо ответила Дуня.
- У вас я, маменька, прощения прошу.
- Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все прекрасно! - сказала обрадованная мать... - Знаешь, Родя, - заторопилась Пульхерия Александровна. - Марфа Петровна Свидригайлова умерла. Представь себе, скоропостижно! Вообрази, этот ужасный человек, ее муж, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее избил!

- Гм! А впрочем, охота вам о таком вздоре рассказывать, - раздражительно проговорил вдруг Раскольников. - Да вот что, Дуня, - начал он серьезно и сухо, - я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступлюсь. Или я, или Лужин.
- Брат, - твердо и тоже сухо отвечала Дуня, - во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я просто для себя выхожу. Я намерена честно исполнить все, что он от меня ожидает, я, стало быть, его не обманываю. Затем я буду рада, если удастся быть еще полезной своим родным. Маменька, покажите брату письмо Петра Петровича.
Раскольников прочитал письмо.
- Так как же ты решаешь, Родя? - спросила Пульхерия Александровна. - Вот Петр Петрович пишет, чтобы тебя не было вечером у нас и что он уйдет...
- Это уж не мне решать, а Дуне. А я сделаю, как вам лучше, - прибавил он сухо.
- Я решила, Родя, просить тебя быть у нас на этом свидании, - сказала Дуня, - придешь?
- Приду.
- Я и вас тоже прошу быть у нас в восемь часов, - обратилась она к Разумихину. - Маменька, я их тоже приглашаю.
- И прекрасно, Дунечка, как вы решили, так пусть и будет...

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Она сконфузилась, потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.
- Ах... это вы?..- сказал Раскольников и сам смутился, - я вас совсем не ожидал. Вы, верно, от Катерины Ивановны.
Соня чуть не дрожала от страху.
- Я... я... зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, - заговорила она, запинаясь. - Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании... на Митрофаниевском, а потом у нас... у ней... откушать... Честь ей сделать. Она велела просить.
Соня запнулась и замолчала.
- Постараюсь непременно... - отвечал Раскольников. - Маменька, - сказал от твердо и настойчиво, - это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил...

Пульхерия Александровна взглянула на нее и слегка прищурилась.
Во время разговора Раскольников пристально рассматривал Соню. Её даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней.
Раскольников усадил Соню.
- Вы нам все вчера отдали! - проговорила вдруг Сонечка каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее запрыгали. Она была поражена бедной обстановкой Раскольникова. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.
- Родя, - сказала она, вставая, - мы, разумеется, вместе обедаем, мы уходим, а то мы тебя утомили...


- И вы, Дмитрий Прокофьич, приходите, - пригласила Дуня.
- Господи, Дунечка! - заговорила Пульхерия Александровна, когда они вышли на улицу. - Подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется?
- Так чего же он после этого будет стоить! - резко и презрительно отвечала Дунечка.
- Да и девица эта смущает меня, - продолжала мать. - Петр Петрович так об ней пишет.
- Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А Петр Петрович негодный сплетник, - вдруг отрезала Дунечка.
- Вот что, у меня до тебя дело... - сказал Раскольников Разумихину, отводя его к окошку.
- Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете... - заторопилась уйти Соня.
- Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, - обращаясь к Разумихину, он продолжал. - Ты ведь знаешь этого... Как его!.. Порфирия Петровича?
- Еще бы! Родственник. А что такое? - прибавил тот с любопытством.
- Ведь он ведет это дело... по этому убийству...
- Да... ну? - Разумихин выпучил глаза.
- Он закладчиков опрашивает, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Единственная вещь, что после отца уцелела. Они больны сделаются, если эти вещи пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить, а не лучше ли самому Порфирию, а? Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, еще до обеда маменька спросит!
- Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! - крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. - Идем сейчас, здесь близко, два шага, наверное застанем!

- Пожалуй... идем...
Все трое вышли на улицу. Соня была ужасно рада, что наконец ушла. Она не заметила в эту минуту одного незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам. Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, с широкими и круглыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скуластое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво, губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.
«Ба!» - пробормотал барин, следуя за Соней, когда она вошла в тот же дом, в который нужно было и ему. Она прошла в третий этаж и позвонила в девятый номер, на дверях которого было написано мелом «Капернаумов портной». Незнакомец позвонил в восьмой номер.

- Вы у Капернаумова стоите! - сказал он, смотря на Соню и смеясь. - А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих.
Соня ничего не ответила.
Разумихин и Раскольников по дороге к Порфирию оживленно беседовали. «Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был и про кровь спрашивал? Это надо узнать, по лицу узнать; и-на-че... хоть пропаду, да узнаю!» - напряженно думал Раскольников.
- А знаешь что? - вдруг обратился он к Разумихину с плутоватой улыбкой. - Я, брат, заметил, что ты в каком-то необыкновенном волнении состоишь, краснел даже.
- Какая ты свинья, однако ж!
- Ромео! Да ты вымылся сегодня? Когда это бывало?
- Свинья!!!
Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержаться не мог, так со смехом и вступил в квартиру Порфирия Петровича.
- Ни слова тут, или я тебя... размозжу! прошептал в бешенстве Разумихин.
Он вошел с таким видом, как будто изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный, как пион, долговязо и неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Необыкновенная свирепость, с которою принимал этот смех Разумихин, придавала всей этой сцене вид самой искренней веселости и, главное, натуральности.

Хозяин стоял посередине комнаты и вопросительно глядел на молодых людей. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.

Порфирий Петрович тоже засмеялся, но очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов, привставший при входе гостей.
- Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился.
- Шабаш! - сказал Разумихин, - все дураки; к делу: вот приятель мой Родион Романыч Раскольников познакомиться пожелал, да и дельце малое до тебя имеет.


 




Порфирий Петрович сразу же усадил Раскольникова и приготовился слушать. Услышав, что Раскольников беспокоится о закладе, Порфирий отвечал с деловым видом:


- Вам следует подать объявление в полицию о том-с, что, известившись о таком-то происшествии, вы просите, в свою очередь, уведомить следователя, которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их выкупить...
- То-то и дело, что я, в настоящую минуту, - как можно больше постарался законфузиться Раскольников, - совсем не при деньгах... я беспокоюсь, чтобы они не пропали.
- Это все равно-с, - ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснения о финансах, - а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне.
И вдруг Порфирий Петрович как-то явно насмешливо посмотрел на него или так показалось Раскольникову.
Раскольников побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего. «Знает!» - промелькнуло в нем как молния.
- Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, - спокойно и холодно продолжал Порфирий. - Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.
Раскольников вздрогнул.
- Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней в одну бумажку завернуты, а на бумажке ваше имя карандашом обозначено, ровно как и число, когда она их от вас получила...

Почти все закладчики у меня уже были, только вы одни не изволили пожаловать, - сказал Порфирий с чуть приметным оттенком насмешливости.
- Я не совсем был здоров.
- Я об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то расстроены. Вы и теперь как будто бледны?
- Совсем не бледен... напротив, совсем здоров! - грубо и злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон.
- Не совсем здоров! - подхватил Разумихин. - До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил... Веришь, Порфирий, сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись, - оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
- И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! - покачал головою Порфирий.
- Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не верите! - слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. - Я от них убежал квартиру нанять, чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов видел деньги-то.
- А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, - заметил Порфирий Петрович, - что встретил вас вчера уж очень поздно в квартире одного, раздавленного лошадьми чиновника.

- Последние деньги на похороны вдове отдал! - заговорил Разумихин. - Захотел помочь - дай пятнадцать, дай двадцать рублей, ну да хоть пять целковых себе оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!
- А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь. Вот я вчера и расщедрился...
Мысли крутились, как вихрь, в голове Раскольникова, он был ужасно раздражен. «Главное, даже и не скрываются и церемониться не хотят! А по какому случаю, коль меня совсем не знаешь, говорил ты обо мне с Никодимом Фомичом? Стало быть, следят за мной, как стая собак, откровенно в рожу и плюют!» - дрожал он от бешенства.
- У меня, брат, со вчерашнего твоего новоселья голова болит... - сказал Порфирий Петрович совсем другим тоном Разумихину.
- А чем закончился вчерашний спор? Я ведь вас на самом интересном пункте бросил? Кто победил?
- Да никто, разумеется.

- Вообрази, Родя, что вчера съехали на вопрос есть или нет преступление? - заспешил Разумихин. - Слушай и скажи свое мнение. Началось с воззрения социалистов. Они считают, что преступление есть протест против ненормальности социального устройства - и только, и ничего более, и никаких причин больше не допускается. Отсюда прямо следует, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, Порфирий нарочно вчера их поддерживал, такой притворщик.
- В самом деле вы такой притворщик? - спросил небрежно Раскольников.
- А вы думали, нет? Подождите, я и вас проведу! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов, преступлений, среды мне вспомнилась теперь одна ваша статейка. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
- Браво, Родька! А я и не знал! - вскричал Разумихин. - Сегодня же в читальню забегу.
- Вы рассматривали, помнится, психологическое состояние преступника в продолжение всего хода преступления. Вы настаиваете, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию. Но меня, собственно, в статье заинтересовала одна мысль о том, что существуют люди, которые имеют полное право совершать преступление.

Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей мысли.
- Дело в том, что в вашей статье все люди делятся на два разряда: на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому они и необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
- Это не совсем так у меня, - начал Раскольников. - Впрочем, признаюсь, вы почти верно изложили мою мысль. Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны творить всякие бесчинства, как вы говорите. Я просто-напросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право... то есть не официальное право, разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Далее, помнится мне, я развиваю мысль, что все... ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали старый, свято чтимый обществом и от отцов перешедший. И уж конечно, не останавливались и перед кровью. Именно в этом смысле я делю людей на два разряда.

Первый разряд всегда - господин настоящего, второй разряд - господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать.
- Веруете вы в Бога? - спросил Порфирий Петрович.
- Верую, - ответил Раскольников, поднимая глаза на Порфирия.
- И-и в воскресение Лазаря веруете?
- Ве-верую. Зачем вам это?
- Буквально веруете?
- Буквально.
- Да что вы оба, шутите, что ль? - вскричал наконец Разумихин. - Морочите вы друг друга иль нет? Сидят и один над другим подшучивают! Ты серьезно, Родя?

Раскольников молча поднял на него свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. И странною показалась Разумихину, рядом с этим тихим и грустным лицом, нескрываемая, навязчивая, раздражительная и вежливая язвительность Порфирия.
- Ну, брат, если действительно это серьезно, то мысль твоей статьи заключается в разрешении крови по совести, это... это, по-моему, страшнее, чем официальное разрешение кровь проливать по закону...
- Совершенно справедливо, страшнее-с, - отозвался Порфирий. - Меня тут вот какие случаи беспокоят! Ну как какой-нибудь муж али юноша вообразит, что он Ликург или Магомет... будущий, разумеется, да и давай устранять к тому все препятствия... Предстоит, дескать, далекий поход, а в поход деньги нужны... ну и начнет добывать себе для похода... знаете?
- Я должен согласиться, - спокойно отвечал Раскольников, - такие случаи действительно должны быть. Глупенькие тщеславные особенно на эту удочку попадаются; молодые в особенности.
- Вот видите-с. Ну так как же-с?
- Да и так же, - усмехнулся Раскольников, - не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными следователями, каторгами, - чего беспокоиться? И ищите вора!
- Ну, а коль сыщем?
- Туда ему и дорога.
- Ну-с, а насчет его совести-то?
- У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и наказание ему, опричь каторги.

- А вот вы, когда вашу статейку-то сочиняли, ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, тоже человеком «необыкновенным» в вашем смысле.
- Очень может быть, - презрительно ответил Раскольников.
Разумихин сделал движение.
- А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, ну там, ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений и для споспешествования как-нибудь всему человечеству, перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..
И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом, рассмеялся неслышно, - точь-в-точь как давеча.
- Если б я и перешагнул, то уж, конечно бы, вам не сказал, - с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.
- Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно, для уразумения вашей статьи, в литературном только отношении-с...
«Фу, как это явно и нагло!» - с отвращением подумал Раскольников.
Прошла минута мрачного молчания. Раскольников повернулся уходить.
- Вы уж уходите! - ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. - Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне сами... как-нибудь на днях... да хоть завтра.

- Вы хотите меня официально допрашивать? - резко спросил Раскольников.
- Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется.
Порфирий Петрович проводил гостей до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова.