Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день Соня прождала его в ужасном волнении. Она уже переставала сомневаться в смерти несчастного, когда он вошел. Радостный крик вырвался из груди ее. Но, взглянув в его лицо, она вдруг побледнела.
- Ну да! - сказал, усмехаясь, Раскольников, - я за твоими крестами. Я, видишь, Соня, рассудил, что эдак, пожалуй, будет и выгоднее. Тут есть обстоятельство... Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня только, знаешь, что злит? Досадно, что все эти глупые, зверские хари обступят меня сейчас, будут пялить на меня свои буркалы, задавать мне свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, будут указывать пальцами... Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему приятелю Пороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну.

Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный, перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный крестик.
- Это, значит, символ того, что крест беру на себя. И точно я до сих пор мало страдал.
- Перекрестись, помолись хоть раз, - дрожащим, робким голосом попросила Соня.
- О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого сердца, Соня, от чистого сердца...
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову.
- Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один! - вскричал он в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям.
Проходя площадь, он вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!»
Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в другой раз.
- Ишь нахлестался! - заметил подле него один парень. Раздался смех.
- Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной прощается, всему миру поклоняется.
Все эти крики сдержали Раскольникова и слова «я убил» так и не слетели у него с языка. Когда он поклонился до земли в другой раз, оборотившись влево шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню, стало быть, она сопровождала все его скорбное шествие.
Похолодев и чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот раз в ней было мало народу. Из смежной комнаты вдруг вышел Илья Петрович Порох.

- К нам? По какому делу? - воскликнул Порох. - может быть, по поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?
- Нет, я только так.., я зашел спросить... я думал, найду здесь Заметова.
- Ах, да! Ведь вы подружились: слышал-с. Ну, Заметова у нас нет. Перешел. Экзамен, что ли какой-то хочет держать. Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь просветился и довольно. Зачем же злоупотреблять. Зачем же оскорблять благородные личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас спрошу? Вот еще сколько этих самоубийств распространилось. Девчонки, мальчишки, старцы... Вот еще сегодня утром сообщили о каком-то недавно приехавшем господине, который застрелился, Свидригайлов его фамилия.
Раскольников вздрогнул.
- Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! - вскричал он.
- Как! Вы знаете Свидригайлова?



 






- Да... знаю... Он недавно приехал...
- Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг застрелился. Оставил записку, что умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти. Вы говорили, что его изволили знать? Да вы нам можете о нем сообщить.
Раскольников почувствовал, что на него как бы что-то упало и придавило.
- Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой спертый дух...
- Да, мне пора-с, - пробормотал Раскольников, - извините, обеспокоил...

- О, помилуйте, сколько угодно! удовольствие доставили.
Илья Петрович даже руку протянул.
- Я хотел только... я к Заметову... до свидания-с... - улыбался Раскольников.
Он вышел. Голова его кружилась.
Тут на дворе, недалеко от выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела. Он постоял, усмехнулся и поворотил опять в контору. Илья Петрович рылся в каких-то бумагах.
- А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?.. Но что с вами?
Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом тихо приблизился к нему, хотел что-то сказать, но не мог, послышались лишь какие-то неясные звуки.
- С вами дурно, стул! Вот, сядьте на стул, садитесь!
Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Принесли воды.
- Это я... - начал было Раскольников.
- Выпейте воды.

Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановками, но внятно проговорил:
- Это я убил тогда старуху чиновницу и сестру ее Лизавету топором и ограбил.
Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.
Раскольников повторил свое показание.