Закон этот, умозаключает Раскольников, надо повернуть не против людей, не против масс, а в пользу людей, в пользу масс. Надо превратить власть из орудия обездоливания в орудие избавления от страданий, в рычаг счастья, должен появиться такой единоличный властелин, который, в отличие от всех бывших на земле властителей, употребил бы свою исключительную силу и свое беспрекословное господство на, то, чтобы вывести человечество из юдоли скорби, унижения и пыток в обетованный край, в рай на земле. Раскольников уже не заботился о том, поймет ли его Соня или нет. «Он был в каком-то мрачном восторге», «этот мрачный катехизис стал его верой и законом».

Раскольников видел мир, его историю, его конвульсии, его неудачные усилия и попытки перестроить основы своего существования. Ему показалось, что он понял людей, добрался до корня жизни и несчастий народов. Теперь он обратился к себе и решил взять руль в свои руки, использовать закон по своему разумению, направить бег корабля по пути, предначертанному им самим.

У Раскольникова «выдумалась» мысль, идея, которую до него никто и никогда , еще не выдумывал - никто и никогда, значит, пи Цезарь, ни Магомет, ни Наполеон если взять только теоретический ряд. Раскольников отделяет себя и от Наполеона и от Штирнера, которые, один практически, другой теоретически, раньше, до него, дошли до демонической идеи власти Единственного над большинством, над всеми. Раскольников оригинален, и мы вскоре поймем, в чем состоит его оригинальность. Но пока в трудную минуту, преследуемый, загнанный в угол, Раскольников останавливается на идее единоличной тиранической власти самой по себе, безотносительно к тому ее варианту, который он «первый» выдумал. В объяснениях Соне он привлекает пример Наполеона только для того, чтобы преодолеть ее непонимание, чтобы хоть как-нибудь вовлечь ее в круг своих переживаний и размышлений.



 




«Вот что,- говорит он: - я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил… Ну, понятно теперь?.. Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, па моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтобы из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было? Не покоробился ли бы оттого, что это уж слишком не монументально и… и грешно? Ну, так я тебе говорю, что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне стало, когда я, наконец, догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло, что это не монументально… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться? И уж если бы только не было ему другой дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не дал, без всякой задумчивости! Ну и я… вышел из задумчивости… задушил… по примеру авторитета… И это точь-в-точь так и было!»

Тут громадное значение имеет слово «карьера» (императорская карьера!), в которую Раскольников (и через него Достоевский) вложил понятие власти самой по себе, самодовлеющей власти одного, Единственного над всеми. Об этой самодовлеющей власти ради власти, как формальном принципе, возвышающем Единственного над множествами, дающей ему право смотреть на всех других, на все человечество, как на стадо, писал Макс Штирнер. Когда все стало на острие ножа, когда Раскольников ищет объяснения своего провала, он снова и снова возвращается к формальному принципу субъективно-волюнтаристического права на власть, именно в этом смысле используя повторно пример Наполеона: не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества,- отодвигает он в сторону цели искомой власти, до тех пор пока не будет доказано его право на нее, его способность применить ее.- Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно было быть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Сопя, когда я убил; не столько деньги нужны были, как другое… Я это все теперь знаю… Пойми меня: может быть, того же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею)

Мережковский и Шестов именно в этом пункте и находят идею Раскольникова в ее чистом виде, именно на основании этих слов и превращают они его в героя наполеоновского типа, и предтечу сверхчеловека Ницше.

Но они прошли мимо очень важного ограничения, содержащегося в речи Раскольникова: только в «ту минуту», только отстаивая свою правоту уже на самой грани поражения в схватке с Порфирием, Раскольников элиминировал из своей идеи проблему применения власти Единственного, единоличного властелина.