Когда Порфирий, в центральном для всего романа разговоре, низводит идею Раскольникова, сформулированную в напечатанной статье, к наполеоновской идее, последний протестует. Порфирий говорит: «Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон неписан… Всё дело в том, что в… статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права преступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?»

«Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению своей идеи». Порфирий усиленно и умышленно упрощал, чтобы, воспользовавшись наполеоновской формой идеи Раскольникова, подвести ее автора под уголовную статью. «Это не совсем так у меня,- возражает Раскольников.- …я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы говорите… Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует… По-моему, если бы Кеплеропы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы

 Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре… я развиваю в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее, псе до единого были преступники, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали Древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая 38 древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе с в о-е й, быть непременно преступниками,- более или менее, разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колес они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что, до сих пор тут нет ничего особенно нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно, ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю.



 





Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все переступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею частою они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь,- смотря, впрочем, по идее и по размерам. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление… Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда - господин настоящего, второй разряд - господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те, и другие имеют совершенно одинаковое право существовать»

Раскольников говорит с Порфирием; с ловящим его врагом, да и сам Достоевский таился, оглядываясь на цензуру, и, как увидим, небезосновательно. Поэтому он не может вложить в уста своего героя все. Апокалипсический новый Иерусалим - синоним не бога и божьего царства по ту сторону земной юдоли, как полагает Порфирий и с чем поспешно и притворно соглашается Раскольников. Не научный прогресс (Ньютон, Кеплер) и не новые законодательные реформы имеет в виду Раскольников, когда говорит о новом Иерусалиме, а устремление к справедливости, идеал социальной гармонии, рай на земле. К Солону и Ликургу он мысленно подверстывает не Александра II, а братьев Гракхов, Кромвеля, Робеспьера и Марата, а может быть, уже и Бакунина.

Катерина Ивановна подтолкнула Соню, которую любила материнской любовью, па ее путь из жалости к голодным и раздетым маленьким детям, так, как если б сама она вышла на тот же промысел. «А вам разве не жалко? Не жалко? вскинулась опять Соня,- ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя».