Нет никакого сомнения, что сон Раскольникова создан на основе стихотворной сцены Некрасова. Достоевский ее запомнил на всю жизнь. В «Братьях Карамазовых» ее вспоминает Иван (в главе «Бунт»): «У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам»… Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, конь не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези!» Клячонка рвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам». Вне себя она рванула и вывезла и пошла, вся дрожа, не дыша, как-то боком, с какою-то припрыжкой, как-то неестественно и позорно,- у Некрасова это ужасно. Но ведь это всего только лошадь, лошадей и сам бог дал, чтоб их сечь… Но можно ведь сечь и людей».

Мало того, в изображении поведения толпы, присутствующей при трагически-символической сцене избиения лошади, чувствуются, сознательные или бессознательные, это не имеет большого значения, реминисценции из Щедрина. В очерке «К читателю» (1862) бьют не лошадь, а человека («но можно ведь сечь и людей»), а присутствующая при этом толпа ведет себя точь-в-точь как толпа в жестоком сне Раскольникова. И у Щедрина, как позже у Достоевского, в ней находится только один сердобольный, но бессильный помочь старик: «А толпа была весела, толпа развратно и подло хохотала и неистово гудела тысячеустая. «Накладывай ему! накладывай! вот так! вот так!» - вторила она мерному хлопанью кулаков. Только один нашелся честный старик, который не вытерпел и прошептал: «разбойники!» - но и то заметив, что его расслышали», стушевался.

Однако в неизмеримо более трагическом, чем сцена из цикла «О погоде», сне Раскольникова есть некоторые важные ноты, которых у Некрасова нет. Это, с одной стороны, сознание беспомощности правды, равной беспомощности ребенка, а с другой - превращение проблемы применения силы против зла в проблему права лйа пролитие крови вообще.

Сон Раскольникова - страшная, грандиозная и совершенная по выполнению «вставка», сосредоточившая в себе в сжатой, конденсированной форме тысячелетний трагизм угнетения и порабощения, вековечную жестокость, на которой всегда держался мир, и такую страстную тоску по гуманности и справедливости, которая вряд ли где еще выразилась с такой грызущей, тревожащей энергией. Кровь, взывающая к состраданию во_ сне Раскольникова, это кровь жертв, а не хозяев и повелителей, которых приходится насильственно смирять, она ничем не может быть оправдана, она вопиет об отмщении, она зовет к борьбе. Прав мальчик, в исступлении бросившийся с сжатыми кулачонками на зверя - Миколку; поучение отца: «пьяные шалят, не наше дело, пойдем!» - звучит лишь как отговорка бытового, бессильного и трусливого здравого смысла.

 




Раскольников так до самого конца и не подчинился здравому смыслу, тривиальному благоразумию мещанского существования. И на каторге он размышлял: «И что в том, что через восемь лет ему будет только тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем ему жить? Что иметь в виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию. Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего», потому что в нем и во время его кровавой «пробы», и после ее неудачи, и в долгие годы наказания не переставало жить чувство потрясенной справедливости.

Уже обложенный со всех сторон Порфирием, уже наполовину сдавшийся, Раскольников продолжает придерживаться идеала нового Иерусалима, который сменит на земле всеобщую свалку каждого против каждого и всех против всех. Разговор о новом Иерусалиме двусмыслен: Порфирий подразумевает под новым Иерусалимом религию, Апокалипсис, Раскольников - утопический рай на земле, новый Иерусалим сенсимонистов и других утопистов, по-своему толковавших Евангелие.

Современники и друзья Достоевского не сомневались в том, что на деле имеет в виду Раскольников, говоря о новом Иерусалиме. Н. Ахшарумов, сам бывший петрашевец, писал в статье о романе, помещенной в журнале «Всемирный труд»: «Насчет того, что собственно Раскольников разумеет под новым Иерусалимом, сомнения нет. Это тот новый порядок жизни, к которому клонятся все стремления социалистов порядок, в котором всеобщее счастье может осуществиться, и Раскольников готов верить в возможность такого порядка, мо крайней мере, он не оспаривает его возможности».

Роман так создан, так «построен», что тревожащие совесть, неутоленные, взывающие к помощи страдания людские показаны не. в противовес Раскольникову, а как бы его глазами и таким образом, что сочувствия Достоевского в этом сливаются с сочувствиями Раскольникова. Весь роман пронизан скорбью о том, что мир несправедлив, и весь звенит, как напряженная струна, мольбою о справедливости.

«Господи! - в тщетной надежде «засверкав глазами», всю душу вкладывая в свой вопль, кричит Катерина Ивановна,- неужели ж нет справедливости!» В слезах бежит она на улицу «с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость». Потрясенное чувство оскорбленной справедливости проходит через весь роман, и - что очень важно - оно сопутствует каждому шагу его главного героя.