В свое время В. Г. Белинский в силу присущей ему способности
исторического мышления счел нужным ограничительно определить
социальную значимость своих оценок художественных произведений. Он
писал о Пушкине: "Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся
явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их
смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха
произносит о них свое суждение, и как бы неверно поняла она их, но
всегда оставит следующей за ней эпохе сказать что-нибудь новое и
более верное, и ни одна никогда не выскажет всего".


В 1859 году Ап. Григорьев писал о Пушкине: "Пушкин - наше все:
Пушкин - представитель всего нашего душевного, особенного, такого,
что остается нашем душевным, особенным после всех столкновений с
чужим, с другим миром. Пушкин - пока единственный полный очерк
народной личности,... полный и целый, но еще не красками, а только
контурами набросанный образ нашей народной сущности... Сфера душевных
сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что
после и будет правильного и органически-нашего".
Вокруг имени Пушкина создается атмосфера своего рода обожествления
носителя и выразителя основных свойств "национальной души". Пушкина -
в меру уровня культурности господствующих классов дореволюционной
России - усиленно изучают, издают, на нем "воспитывают" подрастающие
поколения.
Чтобы показать, какое содержание нередко вкладывали в понятие
"национальный поэт", приведем один пример. В торжественной речи,
произнесенной в 1891 году на празднике памяти Пушкина в одной из
гимназий, учащимся сообщались следующие истины: "Идеал пушкинского
политического устройства такой: свободная преданность долгу внизу, но
милосердное могущество наверху... Пушкин был убежден, что православие
есть основа нашего национального характера, нашей народности, что
монахам мы обязаны нашей историей, следовательно, и просвещением"*


Чрезвычайно любопытную характеристику пушкинского гения полсотни
лет тому назад дал французский критик М. де Вогюе в своей книге о
русском романе.
В главе, посвященной русскому романтизму и пушкинской поэзии М. де
Вогюе пишет: "Надо признать, что творчество Пушкина, взятое в целом,
не обнаруживает никаких этнических черт. Это - романтик, проникнутый
духом, воодушевлявшим в то же самое время его собратьев в Германии,
Англии и Франции; он выражает всеобщие чувства и влагает их в русские
темы; но национальную жизнь он созерцает извне, как и все из его
мира, глазами художника, свободного от всякого влияния расы.
"...Разве это значит умалить Пушкина, похитив его у расы для того,
чтобы отдать человечеству? Я этого не думаю.
"...Случайность, заставившая его родиться в России, могла бросить
его в любую другую страну; его творчество от этого нисколько бы не
изменилось, оно бы осталось тем, что оно есть, простым и верным
зеркалом, в котором отражаются все человеческие чувства под одеждой,
принятой около 1830 года образованным обществом Европы. Эти же стихи,
воспевающие русскую природу, русскую любовь, русский патриотизм, если
в них изменить некоторые слова, будут воспевать те же предметы для
англичанина, француза или итальянца.
"...Если прекрасно быть сыном Рюрика, то еще более прекрасно быть
сыном Адама; и если, как это иные думают, является большей заслугой
быть понимаемым только в Москве, то, может быть, еще большая
заслуга, заставлять думать, плакать и улыбаться повсюду, где дышит
человек; и Пушкину это удалось".
Пушкин родился и жил в эпоху величайших социальных, политических,
культурных сдвигов и потрясений. Великая французская революция своим
влиянием захватила многие страны и тем как бы связала всю Европу,
если не весь мир, в единое целое.

В 1836 г. Пушкин писал:
Припомните, о други...
Чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы,
И высились, и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари.
Или в 1830 г. в послании "К вельможе":
Все изменилося. Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий,
Свободой грозною воздвигнутый закон,
Под гильотиною Версаль и Трианон
И мрачным ужасом смененные забавы.
Преобразился мир при громах новой славы


 




Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,

Превратности судеб разительный пример,
Не успокоившись и в гробовом жилище,
Доныне странствует с кладбища на кладбище.
Барон д'Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,
Энциклопедии скептический причет,
И колкий Бомарше, и твой безносый Касти,
Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страсти
Забыты для других. Смотри: вокруг тебя
Все новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.

Вот в этой "всемирности" диапазона чувств и мысли, пронизавшей все
творчество Пушкина, мы найдем ключ к определению меры значения
его наследия для нас. В плане национальном Пушкин - первый и русский
поэт - европеец. С его поэзией русская культура стала одним из
аспектов культуры европейской с ее сложными и глубокими
противоречиями великой исторической эпохи перехода от средневековья
феодализма к буржуазным отношениям нового времени. С Пушкиным
окончательно вошли в русскую жизнь тематика и тональность
"всемирности". И вполне естественно поэтому, что пушкинский показ
действительности, Пушкинская постановка вопросов эпохи имеют
значение не только как узко-национальные, на узко-национальном
материале данные, но и как общеевропейские. Недаром пушкинские
поэтические показания о жизни начала прошлого века могут быть
использованы для характеристики европейской жизни. Очень остроумно и
удачно, например, использовал пушкинского "Евгения Онегина" один из
немецких эссеистов, изучавший "общественность Западной Европы" начала
прошлого века (Глейхен - Руссвурм). Он целыми страницами цитирует в
своей книге "Евгения Онегина", характеризуя жизнь верхних слоев
общества Парижа, Лондона, Вены начала XIX века.
В плане европейском Пушкин - первый великий европейский поэт
русской нации, на новом языке, в новых образах и звуках отразивший
новый российский участок европейской действительности своей эпохи.
Постольку ли он в европейском, мировом масштабе, как Гете, Шекспир,
Данте, - это уже вопрос не меры гения Пушкина, а меры "всемирности"
той России, в которой жил и творил Пушкин. Посколько же он был первым
поэтом на новом европейским языке, поэтом молодой национальной
культуры, слагавшейся в соседстве и во взаимоотношениях с культурами
более зрелыми, он был, может быть, больше европейцем, чем русским, в
сравнении хотя бы с Гоголем.
В то же время Пушкин национален в широчайшем смысле, поскольку
его творчество отразило русскую действительности эпохи, ее буржуазное
становление со всеми присущими ей противоречиями.


Пушкин - человек нового, послереволюционного времени, чувствующий и
мыслящий строго исторически, и его "гражданство всего мира" - на
историческом мировоззрении основанное сознание единства человеческой
культуры - делают его участником страданий и радостей культурного
европейца своего времени.
Как "европеец" Пушкин плохо чувствовал себя в России. Вы помните
волнующие стихи "Евгения Онегина", написанные в Одессе у моря:
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии...

Те же настроения и в письмах. Вот скорбный вопрос Пушкина в письме
к П. А. Плетневу в первой половине декабря 1825 года: "Что мне в
России делать?".
Или в письме к П. А. Вяземскому 27 мая 1826 года: "Ты, который не
на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне
свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда
воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские
журналы или Парижские театры..., то мое глухое Михайловское наводит
на меня тоску и бешенство". В этом же письме родная страна для него -
"проклятая Россия".

И в мае он пишет жене из Москвы: "Брюлов сейчас от меня едет в
Петербург скрипя сердце; боится климата и неволи... Чорт загадал
меня родиться в России и душою и талантом!"
Пушкин до конца дней был в движении. Как сказал о нем Н. Станкевич в
письме к Я. Неверову (1837 г.): "Спокойствие было не для него; мятежно
он прожил и мятежно он умер".